Функция оргазма. Основные сексуально-экономические проблемы биологической энергии - Райх Вильгельм
Нерешенность вопроса о долготерпении рабочих масс, их якобы патологическом отказе от знания и плодов культуры, приносимых этим миром "науки и искусства", вопроса об их беспомощности, безответственности и стремлении подчиниться авторитету, нерешенность проблем, принявшая облик фашистской чумы, сегодня ведет мир в бездну. Каков тогда вообще смысл науки, если она отвергает постановку этих важных для жизни вопросов? Какова же совесть тех ученых, которые могли разработать ответ, но намеренно не ведут борьбу против душевной чумы? Сегодня всему миру, оказавшемуся в смертельной опасности, ясно то, что трудно было выразить еще 12 лет назад. Социальная жизнь поставила со всей остротой вопросы, которые тогда были еще предметом заботы врачей.
Фрейд так же замечательно умел оправдывать отказ человека от счастья, как он защищал детскую сексуальность. Несколько лет спустя патологический гений использования человеческого невежества и боязни счастья вверг Европу в бездну, используя лозунг "героического отказа от счастья".
"Жизнь, возложенная на нас, слишком тяжела, - говорил Фрейд, - она приносит нам слишком много боли, разочарований, ставит перед нами неразрешимые задачи. Чтобы ее вынести, не обойтись без смягчающих средств. Эти средства, вероятно, трех видов: мощные отвлекающие факторы, позволяющие считать наше убожество чем-то незначительным, суррогатные способы удовлетворения, уменьшающие ощущение этого убожества, и наркотики, делающие нас нечувствительными к нему. Что-то в этом роде необходимо..." Одновременно Фрейд отвергал опасную иллюзию - религию (см. "Будущее одной иллюзии"). Простой человек не может представить себе провидение иначе, нежели в облике отца, возвышающегося над ним во всем своем великолепии. Только он, по мнению "маленького человека", и может знать потребности людей, смягчиться благодаря их мольбам, успокоиться, увидев знаки их раскаяния. "Все это столь очевидно инфантильно, столь чуждо реальности, что для образа мыслей, проникнутого человеколюбием, будет болезненным само представление о том, что значительное большинство смертных никогда не сможет подняться над таким пониманием жизни..."
Таким образом, правильная точка зрения Фрейда на религиозную мистику приводила к отчаянию. А вокруг кипела жизнь, переполненная борьбой за рациональное мировоззрение и научное социальное регулирование. В принципе различий между мною и Фрейдом не было. Фрейд не заявлял просто о своем мировоззренческом нейтралитете. Он отвергал "политическое" мировоззрение и выступал за "научное". Он чувствовал, что его позиция противоречит политической. Я пытался показать, что стремление к демократизации процесса труда является всего лишь научно-рациональным и должно быть таковым. Тогда уже началось разрушение созданной Лениным социальной демократии, развитие диктатуры в Советском Союзе и забвение всех принципов истины, свойственных научному мышлению. Это было неоспоримо. Я отвергал аполитичную точку зрения Фрейда. Можно было только неясно ощущать, что как позиция Фрейда, так и догматическая позиция советского правительства были каждая по-своему обоснованны. Научное рациональное регулирование человеческого бытия является высшей целью. Но иррациональная структура психологии масс, носителей исторического процесса, делает возможной установление диктатуры с помощью использования иррационализма.
Весь вопрос в том, кто, для чего и против кого осуществляет власть. Во всяком случае, социальная демократия в России была в начале своего развития самой человечной позицией, которая оказалась возможной при имевшихся исторических условиях и с учетом психологической структуры людей. Это недвусмысленно признал и Фрейд. Дегенерация ленинской социальной демократии, ее превращение в нынешний диктаторский сталинизм - неоспоримый факт, льющий воду на мельницу противников демократии. Казалось, что пессимизм Фрейда получил в последующие годы жестокое подтверждение: "Ничего нельзя сделать". После русского опыта развитие подлинной демократии представлялось утопией. Тому, у кого нет науки и искусства, остается "социалистическая религиозная мистика", до уровня которой деградировал громадный мир научных идей. Следует подчеркнуть, что позиция Фрейда всего лишь отражала основную позицию академических кругов, не веривших в демократическое самовоспитание и духовную продуктивность масс и ничего не делавших поэтому для того, чтобы дезавуировать источники диктатуры.
С началом деятельности в социально-гигиенической сфере меня больше не оставляла мысль о том, что общее культурное, а в особенности сексуальное, счастье является, собственно, содержанием жизни и должно быть целью практической политики, ориентированной на чаяния народа. Против этого выступали все, включая марксистов, но сделанное мною в глубине душевного организма открытие заглушало все возражения, оказывалось сильнее трудностей и сомнений. Мою правоту подтверждала вся культурная продукция - от любовного романа до самой высокой поэзии. Вся культурная политика (в области кино, литературы и т. д.) вращается вокруг сексуальных проблем, живет их отрицанием в реальной жизни, признавая их существование лишь на идеальном уровне. Ими живы производство предметов потребления и торговая реклама. Если все человечество мечтает о любовном счастье и поверяет эти мечты бумаге и слову, то разве не должно стать возможным осуществление таких мечтаний? Цель была ясна. Факты, скрывавшиеся в глубине биологической структуры, требовали от врача действий. Почему же стремление к счастью проявлялось вновь и вновь только как фантастический образ, боровшийся с жестокой реальностью?
Что в поведении людей можно признать в качестве цели и намерения, которыми определяется их жизнь? Чего люди требуют от жизни, чего хотят достичь в ней? Такие вопросы Фрейд ставил в 1930 г. после дискуссий, на которых сказалась свойственная широким массам сексуальная воля к жизни. Эта воля проникла в тихую квартиру ученого и довела острые противоречия в его сознании до прямого конфликта.
Фрейду пришлось признать: "Ответ на этот вопрос вряд ли будет ошибочен. Они стремятся к счастью, они хотят стать счастливыми и остаться такими". Люди хотят переживать ощущение удовольствия - это программа реализации принципа удовольствия, устанавливающая жизненную цель, и она занимает центральное место в работе душевного аппарата. "Не может быть сомнения в его целесообразности, и все же его программа в ссоре со всем миром, как с макрокосмом, так и с микрокосмом. Он вообще неосуществим, ибо ему противоречат все институты Вселенной. Можно было бы сказать, что намерение человека быть "счастливым" не включено в план "творения". То, что называют счастьем в строгом смысле этого слова, происходит скорее от внезапного удовлетворения накопившихся потребностей и по природе своей возможно только как эпизодическое явление".
Фрейд выразил здесь настроение, частично проявляющее неспособность человека к счастью. Аргумент звучит хорошо, но он неверен. Сначала кажется, что аскетизм является предпосылкой переживания счастья. Выдвигать такой аргумент - значит упускать из виду, с одной стороны, что само накопление потребностей воспринимается как счастье, если оно имеет перспективу разрядки и не продолжается слишком долго, что оно, с другой стороны, делает организм неспособным испытывать счастье и закостенелым в том случае, если нет перспективы удовлетворения, а переживанию счастья угрожает наказание. Особенность самого сильного переживания счастья - сексуального оргазма - заключается в том, что оно предполагает накопление биологической энергии. Отсюда вовсе не следует сделанный Фрейдом вывод о том, что счастье противоречит всем институтам Вселенной.
Сегодня я располагаю экспериментальными доказательствами неправильности этого утверждения. Тогда я только чувствовал, что Фрейд скрывал действительность за оборотом речи. Допустить возможность человеческого счастья означало перечеркнуть учения о принуждении к повторению и о влечении к смерти. Это означало выступить с критикой общественных институтов, разрушающих жизненное счастье. Чтобы продолжать придерживаться точки зрения, проникнутой отчаянием, Фрейд приводил аргументы, взятые из существовавшей ситуации, не ставя вопрос о том, являются ли они безусловно необходимыми и неизменными. Я не понимал, как Фрейд мог полагать, что открытие детской сексуальности не могло оказывать никакого преобразующего воздействия на мир. Мне казалось, что он сам был несправедлив по отношению к своим произведениям и понимал трагичность этого противоречия, ведь когда я возражал ему, приводя свои аргументы, он мне говорил, что я совсем не прав или "в полном одиночестве испытаю тяжелую судьбу психоанализа".
