Когда Ницше плакал - Ялом Ирвин (книги без сокращений .TXT) 📗
Брейер не отвечал.
«Прав?» — снова спросил Макс.
«Не в этом дело, Макс».
«Именно в этом, Йозеф. Пациенты обивают твои пороги, стремясь попасть к тебе на консультацию, а ты упрашиваешь кого-то разрешить тебе помочь ему. Это полная чушь! Почему ты должен упрашивать? — Макс достал бутылку и два маленьких стаканчика: — Сливовицы?»
Брейер кивнул, и Макс наполнил его стакан. Несмотря на то что благосостояние семьи Олтманов зиждилось на торговле винами, эти стаканчики со сливовицей были единственным алкоголем, который мужчины употребляли.
«Макс, ну послушай меня. Представь, что у тебя есть пациент с… Макс, ты не слушаешь, ты головой вертишь».
«Да слушаю я, слушаю», — настаивал Макс.
«Например, у тебя есть пациент с увеличенной простатой и полностью закупоренной уретрой, — продолжал Брейер. — У него задержание мочи, обратное почечное давление повышается, начинается отравление мочой, но при всем при этом он отвергает любую помощь. Почему? Может, у него старческий маразм. Может, твои инструменты, твои катетеры и этот лоток со стальными зондами пугают его больше, чем уремия. Может, у него психоз и он думает, что ты собираешься его кастрировать. И что тогда? Что ты будешь делать?»
«Двадцать лет работаю, — ответил Макс, — с таким никогда не сталкивался».
«Но мог бы… Я привожу это в пример, чтобы ты понял. Если бы такое случилось, что бы ты сделал?»
«Это надо решать его семье, а не мне».
«Макс, да ну тебя, ты уходишь от ответа! Представь себе, что у него нет семьи».
«Откуда я знаю! Что они там делают в психиатрических лечебницах: связать его, дать наркоз, ввести катетер, попытаться расширить уретру при помощи зондов».
«Каждый день? Связывать его и вводить катетер? Ладно тебе, Макс, ты его за неделю угробишь! Нет, ты бы попытался изменить его отношение к тебе и к лечению. То же самое и с детьми. Разве хоть какой-нибудь ребенок хочет, чтобы его лечили?»
Макс проигнорировал замечание Брейера. «Еще ты говорил, что собираешься его госпитализировать и разговаривать с ним каждый день, — Йозеф, да сколько же это займет времени! Разве он заслуживает, чтобы ты тратил на него столько времени?»
Когда Брейер объяснил, что его пациент беден и что он планирует воспользоваться принадлежащими семье койками и лечить его бесплатно, Макс совсем озаботился.
«Йозеф, ты начинаешь меня беспокоить. Я тебе честно скажу. Ты меня всерьез беспокоишь. Из-за того, что с тобой поговорила какая-то русская девушка, которую ты знать не знаешь, ты собираешься лечить сумасшедшего, который не хочет, чтобы его лечили, от заболевания, наличие которого он отрицает. А теперь ты заявляешь, что будешь делать это бесплатно. Скажи мне, — Макс наставил указующий перст на Брейера, — кто из вас более безумен, ты или он?»
«Я тебе скажу, что есть безумие, Макс! Ненормально то, что ты постоянно думаешь о деньгах. Приданое Матильды лежит в банке, на него набегают проценты. А потом, когда каждый из нас получит свою долю наследства Олтманов, мы с тобой будем купаться в деньгах. Я не могу начать тратить все деньги, весь свой доход, а у тебя, насколько я знаю, денег еще больше, чем у меня. Так зачем говорить о деньгах? Зачем беспокоиться о том, может ли такой-то пациент мне заплатить? Иногда, Макс, ты ничего, кроме денег, не видишь».
«Ну ладно, забудем о деньгах. Может, ты и прав. Иногда я не понимаю, зачем я работаю, зачем я вообще беру с пациентов деньги. Но, слава богу, нас никто не слышит. Они бы решили, что мы с тобой оба с ума сошли! Ты собираешься доедать свой штрудель?»
Брейер покачал головой, Макс взял его тарелку, и пирожное перекочевало к нему.
«Но, Йозеф, это не медицина! Пациенты, с которыми ты работаешь — этот профессор — что у него? Какой диагноз можно поставить? Рак гордости? Эта девица Паппенгейм, которая боялась пить воду, не она ли вдруг разучивалась говорить по-немецки, только по-английски? И каждый день у нее парализовало что-нибудь новенькое? А тот паренек, который решил, что он сын императора, а та старая леди, которая боялась выходить из комнаты? Безумие! Ты получал самую лучшую в Вене подготовку не для того, чтобы работать с безумием!»
Заглотив в один присест брейеровский штрудель и запив его вторым стаканом сливовицы, Макс подытожил: «Ты самый лучший диагност в Вене. В этом городе никто лучше тебя не разбирается в заболеваниях дыхательной системы или вестибулярного аппарата. Всем известны твои исследования! Запомни мои слова — когда-нибудь им придется пригласить тебя в Национальную Академию. Если бы ты не был евреем, ты бы уже был профессором, это все знают. Но если ты и дальше будешь лечить этих сумасшедших, что будет с твоей репутацией? Антисемиты будут говорить: «Смотрите, смотрите, — Макс потрясал пальцем в воздухе. — Вот почему !. Вот почему он так и не стал профессором медицины. Он не в порядке, у него не все дома».
«Макс, давай сыграем в шахматы. — Брейер распахнул коробку и раздраженно вытряхнул фигуры на доску. — Я сегодня сказал тебе, что хочу с тобой поговорить, потому что я расстроен, и вот как ты мне помогаешь! Я сумасшедший, мои пациенты сумасшедшие, и мне всех их надо вышвырнуть за дверь. Я разрушаю свою репутацию, я должен вцепляться в каждый форинт, хотя он мне не нужен…»
«Нет, нет, я взял назад все свои слова о деньгах!»
«Разве так помогают? Ты не слышишь, о чем я прошу тебя».
«О чем? Скажи еще раз. Я буду лучше слушать», — крупное, подвижное лицо Макса вдруг стало серьезным.
«Сегодня в мой кабинет приходил человек, который очень нуждается в помощи, который страдает, — и я неправильно вел себя с ним. Я не могу ничего исправить, Макс, с этим пациентом все кончено. Но мне попадается все больше пациентов-невротиков, и я научился с ними обращаться. Это принципиально новое поле деятельности. Никаких учебников. Зато тысячи пациентов, которые нуждаются в помощи, — но никто не знает, как им помочь!»
«Я ничего в этом не понимаю, Йозеф. Ты все больше работаешь с мозгом и мышлением. Я действую с другого конца, я… — Макс фыркнул. Брейер напрягся. — С отверстиями, с которыми я работаю, получается только одностороннее общение. Но я одно могу тебе сказать: у меня создалось впечатление, что ты соревнуешься с этим профессором, как раньше с Брентано на занятиях по философии. Помнишь, когда он набросился на тебя? Двадцать лет прошло, а я помню все, словно это было вчера. Он сказал: „Герр Брейер, почему бы вам не постараться выучить то, что я преподаю, а не доказывать, сколько я всего не знаю?“
Брейер кивнул. Макс продолжал: «Вот это мне и напоминает твоя консультация. Даже твой план захвата Мюллера в ловушку цитированием его же книги. Это было неумно — как ты собирался победить? Если ловушка не сработает, побеждает он. Если ловушка сработает, он так разозлится, что все равно сотрудничать с тобой не будет».
Брейер молчал, водя пальцем по шахматным фигурам и обдумывая слова Макса. «Может, ты и прав. Знаешь, у меня тогда было ощущение, что мне не стоило пытаться процитировать его книгу. Не надо было мне слушаться Зига. У меня было предчувствие, что приводить его собственные слова довольно глупо, но он продолжал подзуживать меня, бросать мне вызов, стремясь заставить меня соревноваться с ним. Знаешь, забавно: все то время, что продолжалась консультация, я не мог выкинуть из головы мысли о шахматах. Я расставляю на него ловушку, он обходит ее и расставляет ловушку на меня. Может, дело все во мне — ты говоришь, это напоминало школу. Но я уже много лет не вел себя с пациентами так, Макс. Я уверен, дело в нем: он вытягивает это из меня, может, из каждого, и называет это человеческой натурой. И он уверен, что это она и есть! Вот где вся его философия уходит на неверный путь».
«Вот посмотри, Йозеф, ты опять за свое, пытаешься пробить бреши в его философии. Ты говоришь, он гений. Если он так гениален, может, тебе стоит поучиться у него, а не пытаться разбить его в пух и прах!»
«Хорошо, Макс, вот это хорошо! Мне это не нравится, но звучит хорошо. Это помогает. — Брейер глубоко вдохнул и шумно выдохнул воздух. — Теперь давай поиграем. Я обдумывал новый ответ на королевский гамбит».
