Функция оргазма. Основные сексуально-экономические проблемы биологической энергии - Райх Вильгельм
Утонуть в этом хаосе не грозит тем, кто зарегистрировал, точно классифицировал и ICM самым, как им кажется, понял явления. Таким образом можно даже несколько продвинуться вперед в преодолении хаоса. Но это мало утешало меня. На протяжении последних двадцати лет мне приходилось все время бороться, разграничивая материал моей научной работы, в котором мне предстояло разбираться, \ бесконечность живой жизни. При любой обстоятельной работе на заднем плане этого процесса можно обнаружить ощущение, которое испытывает червячок, находящийся в космосе. Человеку, летящему в самолете на высоте 1000 м над шоссе, будет казаться, что автомобили всего-навсего ползут. За годы, прошедшие после первой встречи с Фрейдом, я изучил астрономию учение об электричестве, квантовую теорию Планка и теорию относительности Эйнштейна. Имена Бора и Гейзенберга приобрели живое содержание. Подобие законов, управляющих движением мира электронов, тем, которые управляют миром планетных систем, было для меня чем-то большим, нежели только научным выводом.
Как бы научно все это ни звучало, ни на минуту нельзя было избавиться от ощущения космоса. Фантазия, заставляющая вообразить себя одиноко парящим во Вселенной, - это нечто большее, чем просто фантазия, заложенная еще в материнской утробе. Ползущие автомобили и кружащиеся электроны представляются как нечто очень маленькое. Я знал, что переживания душевнобольных развиваются, в принципе, в этом направлении. Психоанализ утверждал, что подсознание душевнобольных захлестывает систему сознания. Из-за этого утрачивается как преграда хаосу в собственном подсознании, так и способность проверки реальности по отношению к внешнему миру. С фантазии шизофреников о гибели мира начинается собственный душевный крах этих людей.
Меня глубоко тронула серьезность, с которой Фрейд пытался понять душевнобольных. Он возвышался как исполин над мнениями психиатров старой школы о душевных заболеваниях, исполненными мелкобуржуазного превосходства. Но в этом-то и заключалась его "аномалия". Познакомившись перед сдачей экзамена на степень доктора со схемой вопросов, предлагавшихся душевнобольному, я написал небольшую пьесу, в которой изобразил отчаяние такого человека, не справляющегося с сильным переживанием, добивающегося помощи и ищущего ясности. Стоит подумать только о кататонических стереотипах, когда, например, палец постоянно прижимают ко лбу, точно размышляя. Стоит подумать только о глубоком, отсутствующем, ищущем и блуждающем где-то далеко взгляде и выражении лица душевнобольных. Психиатр же спрашивал этих людей: "Сколько Вам лет?", "Как Вас зовут?", "В чем различие между ребенком и карликом?" Он констатировал дезориентированность, расщепление сознания и манию величия, и делу конец! В венской больнице "Штайнхоф" находились около 20 тысяч таких пациентов. Каждый из них пережил крушение своего мира и, чтобы продержаться, создал новый, иллюзорный мир, в котором он мог существовать.
Осознав это, я очень хорошо понял воззрение Фрейда, согласно которому бред является, собственно, попыткой реконструкции утраченного "Я". Но подход Фрейда не полностью удовлетворял меня. С моей точки зрения, его учение о шизофрении слишком рано застряло на констатации обратной связи этого заболевания с аутоэротической регрессией. Фрейд полагал, что фиксация душевного развития маленького ребенка в первично-нарциссистском периоде формирует предрасположение к душевному заболеванию. Я считал такую позицию верной, но не исчерпывающей. Она была как бы неосязаемой. Мне казалось, что общность между младенцем, обращенным в себя, и взрослым шизофреником заключалась в способе восприятия ими окружающего мира. Окружающий мир с бесконечно большим числом раздражителей не может быть для новорожденного ничем иным, кроме хаоса, с которым созвучно ощущение собственного тела. "Я" и мир в соответствии с этим восприятием образуют единство. Я думал, что поначалу душевный аппарат отличает приятные раздражители от неприятных. Все приятное входит в расширенное "Я", все неприятное - в "не-Я". Со временем это состояние изменяется. Локализированные в окружающем мире фрагменты ощущения "Я" перемещаются в "Я" как таковое. Точно так же приятные фрагменты окружающего мира, например сосок материнской груди, осознаются как часть внешнего мира. Так собственное "Я" постепенно "вылущивается" из хаоса внутренних и внешних переживаний и начинает чувствовать границу между собой и внешним миром. Если же в ходе этого процесса высвобождения ребенок испытает тяжелый шок, то границы с миром останутся размытыми, будут восприниматься неясно или нечетко ("Инстинктивный характер", гл. IV). Впечатления от внешнего мира могут восприниматься как внутренние переживания, или, наоборот, внутренние телесные ощущения могут переживаться как воздействие внешнего мира.
В первом случае дело доходит до меланхолических упреков в свой адрес, которые повторяют когда-то действительно услышанные реальные предостережения. Во втором случае больному кажется, что его электризует некий тайный враг, тогда как он лишь воспринимает свои вегетативные нарушения. В то время я ничего не знал о подлинности телесных ощущений душевнобольных и пытался только установить соотношение между переживанием своего "Я" и восприятием окружающего мира. Именно здесь и формировался подход к моему последующему убеждению в том, что потеря чувства реальности, обусловленное шизофренией, начинается с ложного толкования изменений в собственных органических ощущениях.
Мы все - лишь по-особому организованные электрические машины, взаимодействующие с космической энергией. К этому положению я еще вернусь. Во всяком случае, я должен был предположить наличие созвучия между миром и "Я". Мне казалось, что по-другому нельзя было выйти из этой ситуации. Сегодня я знаю, что душевнобольные переживают это созвучие, не осознавая наличие границы между "Я" и миром, и что филистеры и понятия не имеют о созвучии, воспринимая лишь свое возлюбленное "Я" как центр мира. Человек, тяжело пораженный душевным заболеванием, в человеческом отношении более ценен, чем мещанин с его национальными идеалами! Первый по крайней мере чувствовал, что такое космос. Второй формирует все свои представления о величии вокруг собственного запора и слабеющей потенции.
Пер Гюнт позволил мне осознать все это. Устами Пера Гюнта великий поэт говорил о своем собственном ощущении мира и жизни и изобразил трагизм положения человека, возвышающегося над средним уровнем. Такого человека вначале обычно переполняют фантазии и ощущение собственной силы. Он мечтатель, бездельник с точки зрения обывателя, так как его повседневное поведение необычно. Другие, как принято, идут в школу или на работу и высмеивают мечтателя. Они сами - Перы Гюнты, только в его негативных проявлениях. Пер Гюнт чувствует пульс жизни, которая постоянно ускользает от него. Рамки повседневной жизни узки, она требует четких поступков. Из страха перед бесконечностью мира человек, живущий в обыденной реальности, замыкается на узком клочке земли, стремясь сохранить свою жизнь. Так, в качестве ученого он всю свою жизнь работает над скромной проблемой. Как ремесленник, он занимается скромным делом. Такого рода люди не размышляют о жизни, они идут в контору, на поле, на фабрику, в канцелярию, к больному или в школу. Они давно покончили с Пером Гюнтом в своей душе. Жить с ним слишком тяжело и опасно. Перы Гюнты опасны для душевного покоя. Иметь с ними дело было бы слишком соблазнительно. Хотя душа и сохнет, но человек предпочитает сохранять непродуктивный "критический рассудок", определенную идеологию или фашистское самосознание. Так люди становятся рабами повседневности, представляя при этом, например, собственную нацию как нордическую, или "чистую", расу, считая, что "дух" повелевает телом, а генералы якобы защищают "честь". И их, конечно, не распирает, как Пера Гюнта, чувство силы и телесной радости. А есть люди, знающие о душевном складе Слоненка - персонажа сказок Киплинга. Он убежал от матери, пришел на берег реки и встретил там Крокодила. Слоненок был слишком любопытен и жизнерадостен. Крокодил схватил его за нос, тогда еще очень короткий, - у слонов еще не было длинного хобота. Слоненок защищался изо всех сил. Он упирался обеими передними ногами, а Крокодил все тащил и тащил. Слоненок все упирался и упирался, и нос становился все длиннее. После того как нос стал совсем длинным, Крокодил отпустил Слоненка, но тот закричал в отчаянии: "Это слишком для Слоненка!" Он стыдился длинного носа. Таково Наказание за сумасбродство и непослушание. Так у слонов и появился хобот. Лучше быть заносчивым, тогда и будешь правым! Пер Гюнт со своим сумасбродством уж конечно свернет шею. Но это и предсказывали! Всяк сверчок знай свой шесток! Мир злобен, иначе не было бы Перов Гюнтов. А о том, чтобы Пер Гюнт свернул себе шею, несомненно, позаботятся. Он бросается вперед, но его дергают назад - как цепного кобеля, которому захотелось последовать за пробегающей мимо сукой. Он покидает мать и девушку, на которой должен жениться. Совесть Пера нечиста, и он попадает в заманчивые и опасные места - владения дьявола. Он становится зверем, получает хвост, но, сделав еще одно отчаянное усилие, ускользает от опасности. Он верен своим идеалам, но мир знает только дело и наживу, а все остальное - странные капризы. Он хочет завоевать мир, но мир не хочет покоряться. Миром надо овладевать. Он слишком сложен, слишком жесток. Идеалы в этом мире существуют только для "глупцов". Для овладения миром нужно знание, гораздо более глубокое и мощное, чем то, которым обладает Пер Гюнт. Но он лишь мечтатель, не научившийся ничему путному. Он хочет изменить мир и носит его в себе. Он мечтает о большой любви к своей женщине, своей девушке, которая для него и мать, и товарищ, и возлюбленная, которая родит ему детей. Но Сольвейг как женщина неприкосновенна, а мать бранит его, хотя и с любовью. По ее мнению, он слишком уж похож на своего сумасбродного отца. Другая же, Анитра, вообще не что иное, как подлая девка! Где женщина, которую можно любить, которая соответствует его мечтам? Чтобы достичь того, чего хочет Пер Гюнт, надо быть Брандом. Но Бранд не обладает достаточной фантазией. Он наделен лишь силой и не чувствует жизнь. Такое распределение слишком глупо! И вот Пер Гюнт оказывается среди капиталистов и в полном соответствии с правилами игры теряет свое состояние: ведь те, с кем он имеет дело, - наживалы, движимые соображениями реальной политики, а не мечтатели. Они лучше понимают в деле и не являются дилетантами в нем, подобно Перу. Сломленным и обессиленным стариком возвращается он в лесную хижину к Сольвейг, заменяющей ему мать. Он излечился от своих грез, он понял, чем оборачивается жизнь, если отважиться ее почувствовать. Так бывает с большинством тех, кто не хочет смириться. Другие же не хотят осрамиться. Они-то и были с самого начала умными и высокомерными.
