Утро вечера мудренее - Иванов Сергей Михайлович (книги бесплатно полные версии .TXT) 📗
Внезапный приступ сонливости — первый из пяти признаков нарколепсии. Второй признак — столь же внезапное расслабление мышц, или катаплексия. Посреди разговора человек вдруг умолкает, из рук его выпадает сигарета, вилка, карандаш; руки его повисают как плети, ноги подкашиваются, голова никнет, челюсть отвисает, язык ему не повинуется — полная потеря мышечного тонуса! Приступ может тут же и прекратиться: иногда человек даже не успевает упасть, а, выронив книгу из рук, ловко подхватывает ее у самого пола. Сознание его не ослабевает, а внимание даже обостряется.
Приступ катаплексии возникает на фоне возбуждения и чаще всего радостного. Чем самозабвеннее смех, чем больше удовольствия получает человек, тем сильнее приступ. Катаплексия поражает его, когда он радуется приятной встрече, чьей-нибудь похвале, рюмке вина, когда он предвкушает анекдот или шутку. Освальд описывает одну свою пациентку, которая любила играть в вист. Как только к ней приходила хорошая карта, у нее отвисала челюсть, и ее партнеры уже знали, что у нее на руках.
Третий признак болезни — нарушение ночного сна. Спать нарколептику не дают иногда кошмарные сновидения и следующие за ними пробуждения: проснувшись, он долго не может заснуть. В дурном сне он чувствует, что не в силах сдвинуться с места; ему надо бежать, но его тело не подчиняется ему. Он кричит и просыпается в холодном поту. Четвертый признак — неприятные галлюцинации (непосредственно перед сном или после него): человеку кажется, что по его телу бегают мыши, что его преследуют чудовища. Он встает, зажигает свет, снова ложится. И пятый — катаплексия пробуждения: первые несколько секунд после сна нарколептик не может ни слова произнести, ни пошевелить рукой.
Галлюцинации засыпания бывают и у здоровых людей, когда они находятся в сильном возбуждении и в них борются желание уснуть и тревога. Лучшее описание таких галлюцинаций дает Достоевский в «Преступлении и наказании», рассказывая о последнем сне Свидригайлова: «Он уж забывался; лихорадочная дрожь утихала; вдруг как бы что-то пробежало под одеялом по руке его и по ноге. Он вздрогнул: „Фу, черт, да это чуть ли не мышь! — подумал он, — это я телятину оставил на столе…“ Ему ужасно не хотелось раскрываться, вставать, мерзнуть, но вдруг опять что-то неприятно шоркнуло ему по ноге; он сорвал с себя одеяло и зажег свечу. Дрожа от лихорадочного холода, нагнулся он осмотреть постель — ничего не было; он встряхнул одеяло, и вдруг на простыню выскочила мышь. Он бросился ловить ее; но мышь не сбегала с постели, а мелькала зигзагами во все стороны, скользила из-под его пальцев, перебегала по руке и вдруг юркнула под подушку; он сбросил подушку, но в одно мгновение почувствовал, как что-то вскочило ему за пазуху, шоркает по телу, и уже за спиной, под рубашкой. Он нервно задрожал и проснулся. В комнате было темно, он лежал на кровати, закутавшись, как давеча, в одеяло, под окном выл ветер…»
У людей здоровых быстрый сон наступает часа через полтора после засыпания, причем мускулы выключаются постепенно. Нарколептик впадает в быстрый сон мгновенно, и мышцы у него расслабляются сразу. Это навело неврологов на мысль о том, что дневная нарколепсия — не что иное, как приступ быстрого сна, а галлюцинации нарколептика тождественны сновидениям. Американский ученый Фогель говорит, что в то время как здоровые люди видят сны, чтобы спать, нарколептики спят, чтобы видеть сны. Приступы сонливости для них — средство ухода от конфликтных ситуаций и удовлетворения тех желаний, о которых их сознание не хочет знать. Это похоже на правду: послушайте только, с каким удовольствием нарколептик рассказывает о своем пышном и красочном сне! Сны свои он помнит очень хорошо, потому что то и дело просыпается во время своего растянутого быстрого сна. Вполне возможно, что нарколепсия — это сензитивность, дошедшая до предела.
Нарколепсия, говорит А. М. Вейн, это как бы усиление нормальных, свойственных нам всем физиологических явлений: они уже перешли за грань нормы, но вполне патологией еще не стали. И в самом деле, многое из того, что случается с нарколептиком, случается и с нами. Мы все парализованы во время быстрого сна, а наши сновидения аналогичны галлюцинациям. Мы тоже способны заснуть в автобусе, выспавшись перед тем за десятерых, но не найдя в себе сил противиться монотонному укачиванию. И нас клонит в сон от обильной еды, жары и духоты. И мы всякий час готовы помирать со смеху, было бы от чего. И нам случается кричать во сне и просыпаться от собственного крика, чувствуя, что тело и язык только что не повиновались нам. И мы, наконец, можем очутиться в быстром сне сразу же после того, как смежим веки. Бывает это и посреди ночи, когда мы просыпаемся случайно, от слишком сильного шума, тут же засыпаем вновь и даже досматриваем прерванный сон, и в монотонной обстановке, когда мы задремываем на две-три минуты и успеваем что-то увидеть во сне.
Вейн отмечает, что за последние десятилетия заболевания нарколепсией участились. Во времена неврологов Вестфаля и Желино, впервые описавших эту болезнь, врач на своем веку сталкивался лишь с несколькими случаями нарколепсии, а теперь вот ему самому уже пришлось наблюдать более двухсот таких больных. И дело, конечно, не только в том, что в наши дни врачи стали обращать внимание на то, чего не замечали прежде, или что люди стали чаще обращаться к врачам, да и людей вообще стало больше. Дело прежде всего в том, что во всех почти сферах жизни уменьшилась доля бодрящего мускульного труда. Автоматизация облегчила труд и принесла людям большие удобства, но вместе с нею воцарилась и монотонность. Миллионы людей — инженеры, служащие, машинисты, водители, диспетчеры, — проводят свои дни в сидячем положении, а между тем от многих из них требуют напряженного, деятельного бодрствования. И вот в таких обстоятельствах сразу и обнаруживаются те, кто от рождения или с раннего детства расположен к повышенной сонливости, кому сидячая и монотонная работа противопоказана, у кого аппараты, поддерживающие надлежащий уровень бодрствования, находятся не в идеальном состоянии.
ТРОЙНОЕ ПРОБУЖДЕНИЕ
Впрочем, мы выразились не совсем точно. Если бы нарколептик страдал одной лишь дневной сонливостью, а ночью спал, как все, можно было бы предположить, что у него не в порядке аппараты бодрствования, и только. Ночью у него эти аппараты работают чересчур активно, а днем угнетены; он спит, когда не надо, и бодрствует, когда не надо; у него расстроен весь цикл «бодрствование — сон». А это значит, что у него сломалось что-то на более высоком уровне регуляции, что нарушена работа целой системы, обеспечивающей взаимодействие между бодрствованием и сном.
Что дело обстоит именно так, подтверждает анализ катаплексии, которую врачи рассматривают как феномен диссоциированного, то есть расщепленного быстрого сна. В этом расщеплении человек получает редкую возможность видеть торможение своих двигательных центров. Челюсть отвисает, язык вываливается, а человек сознает, что происходит с ним, и даже острее обычного. Бывает и иное: человек спит, а мышцы у него напряжены так, словно он поднимает штангу. Здравый смысл подсказывает, что где-то на командных высотах нервной системы происходит путаница: одним функциям приказ дан, другим — нет.
Столь же редкие возможности открываются для нарколептика и при галлюцинациях засыпания, которые, как и катаплексия, тоже связаны с «преждевременным» быстрым сном. Он видит сон и одновременно сознает это, ибо ощущает себя. Объясняется это, возможно, тем, что системы бодрствования и быстрого сна несколько секунд работают одновременно, причем система бодрствования работает в полную силу, должным образом оценивая все, что она воспринимает. С теми, кого лишают быстрого сна и у кого из-за этого начинаются галлюцинации, происходит то же самое. Может быть, нечто подобное случается и у того, чье умственное и нервное утомление переплетается с перевозбуждением, и ему, как это случилось с Пуанкаре, кажется, что он наблюдает работу собственного подсознания. Свидригайлову, собиравшемуся покончить с собой и находившемуся в угнетенном состоянии, мерещились мыши, а Пуанкаре, поглощенному задачей, — символы математических комбинаций. И в том и в другом случае одна система, система бодрствования, наблюдала работу другой — системы быстрого сна. А что сказать нам о таком сложном случае «диссоциации», как сон Чарткова из гоголевского «Портрета»?
