Утро вечера мудренее - Иванов Сергей Михайлович (книги бесплатно полные версии .TXT) 📗
ЯЗЫК БЕЗ ГРАММАТИКИ
Склонному к теоретизированию Валери были, правда, известны идеи современных ему психологов, и он лишь дополнял и развивал их с присущей ему тонкостью и вниманием к мельчайшим нюансам душевных состояний. Но уж Диккенса ни в каких заимствованиях заподозрить невозможно. Он писал письмо Стоуну, когда Фрейду было пять лет. Невозможно заподозрить в них и английского художника Джорджа Крукшенка, большого приятеля Диккенса и иллюстратора его «Очерков Боза». Вот что записал он в своем дневнике 31 июля 1842 года.
«Почему разные народы придавали своим снам одинаково важное значение и толковали их сходным образом? Не по той ли самой причине, — подумал я третьего дня, возвращаясь в открытом фаэтоне из Гринвича, — по которой, как это ни странно, во время белой горячки уроженцу графства Кент, жителю Калькутты и аборигену Тасмании будут мерещиться одни и те же чертенята, мыши и прочая мелкая нечисть? Не уходят ли корни галлюцинаций и сновидений, находящихся, без сомнения, в близком родстве, в одни и те же далекие времена, когда первые люди подыскивали названия состояниям души и когда рождалась поэзия и сказка? Я сообщил о своих предположениях мисс Бёрч, но, хотя она и слывет знатоком поэзии, она, оказывается, представления не имеет ни о каких галлюцинациях; она смотрела на меня широко открытыми, ничего не выражающими глазами, и мне пришлось, к моему великому сожалению, возвратиться к наскучившему мне разговору о системе метафор у Китса».
Как жаль, что люди, которым приходят в голову столь глубокие и превосходные идеи, чаще всего избирают себе в собеседники какую-нибудь мисс Бёрч, дарят их Стоунам, а то и просто забывают, считая их не более чем игрой ума и заставляя потомков додумываться до них ценой кропотливых исследований. Если бы Диккенс и Крукшенк в один прекрасный день сели бы и систематизировали свои наблюдения и догадки, у них получилась бы целая теория, и не хуже, чем у Фрейда. Впрочем, представить себе это невозможно. Теории создают теоретики, во всяком случае, люди не такого склада, как Диккенс и Крукшенк, которые, встречаясь, предпочитали помирать со смеху от собственных выходок и однажды даже не смогли удержаться от хохота на похоронах книгоиздателя Хоупа, ибо коварной судьбе было угодно поместить их рядышком в процессии, бредущей за катафалком.
Когда Освальд догадался, что девушку, которую любил один из студентов Бергера, звали Наоми, он, как он сам говорит, «не мог не вспомнить кое-какие каламбуры из работ Фрейда». В этом пункте, пишет он, нет смысла ссориться с психоаналитиками: «Астрологи древних цивилизаций предсказывали будущее по сновидениям и звездам. Занимаясь этим невинным делом, они попутно научились предсказывать движения светил».
В этом пункте с психоаналитиками никто и не ссорится. Все согласны в том, что язык наших снов это язык без грамматики, этой привилегии бодрствующего сознания. В образах — символах сновидений сконцентрированы наши стремления, а место, принадлежащее грамматике, насыщено напряженным эмоциональным содержанием глубоко личного характера. И все это действительно очень похоже на «дологическое» эмоционально-образное мышление наших предков и на мышление маленьких детей, великих охотников не только слушать сказки, но и сочинять их самим себе, превращая угол комнаты в целый мир.
Не так уж давно человечество стало взрослым и приобрело способность судить обо всем логично и отвлеченно. Да и не так уж часто, думая о чем-нибудь, мы следуем формальной логике и грамматике. И естественно, что мы ищем поддержки в том образе мыслей, который когда-то был ядром нашей личности. Когда мы смотрим спектакль, всем сердцем отдаваясь происходящему на сцене и с трепетом ожидая развязки, разве не верим мы тогда в реальность самого невероятного, разве думаем мы тогда, что все, что нам показывают, чистейший вымысел? В этот миг мы дети, и все драматурги и поэты, сочиняя свои пьесы и поэмы, и все художники, рисуя свои картины, — все они немного дети, потому что ничего нельзя сочинить без детской веры в реальность творимого мира и по-детски настойчивого желания убедить нас, что мир этот существует на самом деле.
Конечно, искусство — не сон, меньше всего сон. Любая фантазия развивается в пьесе или в романе по логике идейного замысла, развития характеров, в единстве не только с душою художника, но и с тем реальным миром, к которому обращено его творение. Никто не творит для себя и ради себя — творят, чтобы сказать людям о них самих, о себе, сказать то, что должно быть интересно и важно всем. Но говоря об этом, подыскивая нужное слово, краски или звуки, художник ищет, как мы уже говорили, и способ освободиться от того, что переполняет его, ищет своего рода разрядки и очищения. Нет, искусство не сон, и сон не искусство, не творчество, но есть в творчестве и в снах общие черты, есть общий язык, общие способы связей. «Образы, заполняющие сцену, приходят из кратковременной памяти, поставляющей обрывки впечатлений дня, и из долговременной памяти, извлекающей следы прошлого, — пишет Вейн. — Ассоциации, по которым сочетаются эти прежние и новые следы… основаны на том сходстве, которое предпочитают видеть в вещах поэты. А руководит выбором этих ассоциаций не только случайность, но и та внутренняя установка личности, которая настоятельно требует разрядки, требует свободного, не знающего никаких ограничений проявления».
О языке сновидений не спорят сегодня. Из множества догадок и исследований выработалась единая концепция, основу которой заложил Фрейд. Спорят о внутренней установке личности, отвергая здесь точку зрения Фрейда как чересчур одностороннюю и узкую. Да, «придавленные элементы прошлого», как называл их еще Оршанский, существуют и могут проявляться во сне. Сновидение, безусловно, страж сна, даже двойной страж: оно охраняет нас от вторжения среды во время сна, превращая внешние раздражители в образы, и от невроза, которого нам было бы не миновать, если бы наши влечения и желания не находили в сновидениях выхода и разрядки. Но так ли велика среди них доля подавляемых социальною «цензурой» влечений? До них ли человеку, если у него столько забот, вполне открытых сознанию! У одного не ладится роман, и ему снится именно это, а не что-либо иное, спрятавшееся от него за дверью, которая не желает закрываться. Другой тревожится за судьбу отца, и за сломанным крестом, который он увидел во сне, нечего искать, кроме этой тревоги.
Фрейд сам признавал, что желания могут быть какие угодно, но всю свою изобретательность сосредоточил на желаниях запретных, которых сознание либо не помнит, либо в негодовании гонит прочь. Современные исследователи, анализирующие структуру личности, указывают на двойную ошибку Фрейда. Во-первых, говорят они, количество таких инфантильно-эгоистических желаний невелико, во всяком случае, их «энергии» явно не хватило бы на то, чтобы питать наши сновидения. А во-вторых, так ли уж они подавлены, как это казалось Фрейду, имевшему дело главным образом с невротиками из определенного слоя венского буржуазного общества, с его специфическими социальными запретами и установками? У обычного человека, обладающего более или менее здоровой психикой, социальные запреты подавляют не столько влечения, сколько их реализацию. Никакая цензура не мешает забрести в голову самой дикой и сверхэгоистической мысли. Бодрствующий мозг спокойно проанализирует ее, не приходя от нее в ужас, и отвергнет не потому, что она угрожает ему психической травмой, а просто потому, что она дикая, и всё. Не проще ли все-таки предположить, как это сделал другой ученик Фрейда, Адлер, и как сделал бы это всякий здравомыслящий человек, что в сновидениях мы остаемся лицом к лицу с самыми разнообразными нерешенными проблемами и внутренними конфликтами?
ПОЭТЫ И ПОЛКОВОДЦЫ
Вырисовывается новая теория сновидений — теория психической защиты. Этим понятием американский психолог Гринберг как бы заменил понятие клапана или отдушины, с которыми Фрейд сравнивал сновидения. Гринберг считает, что некоторые дневные впечатления и переживания извлекают из бессознательного внутренние конфликты и доводят их до предсознательного уровня, заставляя человека ощущать безотчетную тревогу. Спасительные сновидения превращают эти конфликты в набор безобидных образов и вместе с прилепившимися к ним фрагментами дневных впечатлений заталкивают их обратно в глубину бессознательного.
