Партия расстрелянных - Роговин Вадим Захарович (читать книги полностью без сокращений txt) 📗
Конечно, после подавления мятежа имели место репрессии по отношению к его активным участникам. С 20 марта по 15 апреля 1921 года было арестовано 3 тысячи человек, из которых 40 % были приговорены к высшей мере наказания, 25 % — к пяти годам принудительных работ и 35 % освобождены [897].
«Были ли излишние жертвы, не знаю,— писал Троцкий.—Дзержинскому верю в этой сфере больше, чем его запоздалым критикам. Решать теперь, а постериори, кого и как нужно было покарать, я не берусь за полным отсутствием данных… Но я готов признать, что гражданская война не есть школа гуманности. Идеалисты и пацифисты всегда обвиняли революцию в „эксцессах“. Но суть такова, что эти „эксцессы“ вытекают из самой природы революции, которая сама является „эксцессом“ истории. Кому угодно, пусть отвергает на этом основании (в статейках) революцию вообще. Я её не отвергаю. В этом смысле я несу за усмирение кронштадтского восстания ответственность полностью и целиком» [898].
XLIV
«Их мораль и наша»
В работах 30-х годов, посвящённых кронштадтскому мятежу и другим событиям первых послереволюционных лет, немалое место занимали «обличения» большевиков за якобы присущий им аморализм. Эта линия нападок на большевизм также составляла часть идеологической кампании, направленной на отождествление сталинских зверств с политикой и идеологией большевизма. Это побудило Троцкого к написанию ряда работ о принципах революционной, большевистской морали, важнейшей из которых была статья «Их мораль и наша». Под «нашей» моралью имелась в виду мораль большевиков, под «их» моралью — буржуазная мораль и мораль сталинистов.
Известно, что сам Сталин никогда не выступал публично по вопросам морали. В его работах, разумеется, отсутствует и прямая проповедь морального нигилизма. Однако существует исторический источник, высвечивающий его подлинное отношение к морально-этическим принципам. Речь идёт о развёрнутой записи, оставленной им на обложке принадлежащего ему экземпляра ленинской книги «Материализм и эмпириокритицизм». Эта запись, сделанная Сталиным для себя, содержала утверждение культа силы как единственно эффективного политического принципа, перед которым все моральные пороки и изъяны оказываются незначительными величинами (именно такую «нравственную философию» Кестлер безосновательно приписывал всем большевикам). Поскольку данная запись может рассматриваться как единственное искреннее обоснование Сталиным своего поведенческого кредо, уместно привести её целиком:
«1) слабость
2) лень
3) глупость —
единственное, что может быть названо пороками.
Всё остальное — при отсутствии вышеуказанного составляет несомненно добродетель!
NВ! Если человек
1) силён (духовно)
2) деятелен
3) умён (или способен), то он хороший, независимо от любых иных „пороков“!
(1) и (3) дают (2)» [899].
В 20-е годы появилось немало работ большевистских идеологов, посвящённых вопросам этики и морали. Во многих из них содержалось нигилистическое и релятивистское истолкование нравственных принципов, что было связано с вульгаризацией марксистского учения, идущей от работ Преображенского и Бухарина. В брошюре «О морали и классовых нормах» Преображенский, категорически отвергая «вечные нормы» морали, настаивал на относительности всех моральных принципов и защищал прагматическое положение, согласно которому в любом (в том числе и в социалистическом) обществе нравственным считается только то, что выгодно руководящей группе или классу. Аналогичное понимание морали выдвигалось в работах соавтора Преображенского по «Азбуке коммунизма» Бухарина. В книге «Теория исторического материализма» он склонялся к толкованию морали (отождествляемой им с этикой) как фетишистской формы общественного сознания, которая должна исчезнуть при коммунизме. «Самое существо этики,— писал он,— в том и состоит, что это есть нормы, которые обхвачены фетишистской оболочкой. Фетишизм есть существо этики… Этика… предполагает фетишистский туман, в котором многие теряют дорогу». Пролетариату же, по мнению Бухарина, нужны простые и понятные нормы поведения, носящие характер «таких же технических правил, как для столяра, который делает табуретку… Если он хочет добиться коммунизма, то ему нужно делать то-то и то-то, как столяру, делающему табуретки. И всё, что целесообразно с этой точки зрения, то и следует делать» [900].
Нетрудно обнаружить в этом пункте влияние на Бухарина богдановской «организационной науки», в которой мораль рассматривалась как одно из средств организации коллективных усилий класса.
Конечно, в литературе 20-х — 30-х годов встречались и более верные взгляды на мораль и её соотношение с политикой [901]. Однако ни в одной из работ этого времени (как, впрочем, и предыдущих, и последующих лет) не содержалось столь глубокого и последовательного освещения марксистской этической концепции, как в работе Троцкого «Их мораль и наша».
Многочисленные антикоммунистические авторы, доказывающие «аморализм» большевиков, обычно обходят эту классическую марксистскую работу, сводя всё содержание революционной, большевистской морали и этики к ленинскому тезису «Наша нравственность подчинена вполне интересам классовой борьбы пролетариата» [902]. При этом игнорируется то обстоятельство, что эти слова были сказаны Лениным в речи на III съезде комсомола, т. е. в беседе с 15—20-летними юношами и девушками, а не выдвинуты в теоретическом трактате, и поэтому были обоснованы публицистическими, доходчивыми для массового сознания аргументами, а не системой научных доказательств. Не обращается внимание и на дальнейшую расшифровку в речи Ленина этой формулы, раскрывающую её гуманистическое, в конечном счёте общечеловеческое содержание: «нравственность служит для того, чтобы человеческому обществу подняться выше…»; коммунистическая мораль противоположна «той психологии и тем привычкам, которые говорят: я добиваюсь своей прибыли, а до остального мне нет никакого дела» [903].
В работе Троцкого нет прямых ссылок на речь Ленина. Но её сближает с этой речью отрицание «нравственности, взятой вне человеческого общества», выведения морали и нравственности из «велений бога», «из идеалистических или полуидеалистических фраз, которые всегда сводились тоже к тому, что очень похоже на веления бога» [904]. Как мы увидим несколько ниже, у Троцкого, по существу, повторяются те же мысли, хотя они — в соответствии с отличием теоретической работы от публицистического выступления — облечены в более строгие, выверенные, завершённые формулировки.
В работе «Их мораль и наша» Троцкий как бы подвергал ленинские идеи дальнейшей конкретизации, показывая, что действительно служит делу революционного пролетариата, а что уводит от его великих классовых и в то же время общечеловеческих, всемирно-исторических задач.
В своём научном анализе Троцкий опирался на неизвестный Ленину позитивный и негативный социальный опыт, накопленный за годы социалистического строительства в СССР. Он критиковал моральные и идеологические иллюзии, характерные для первоначальных этапов этого строительства, беспощадно вскрывал ошибки и гневно клеймил преступления, проявившиеся в ходе первой великой битвы за социальное равенство, т. е. за освобождение человечества от всех видов классового и национального угнетения.
Менее всего Троцкий (как и Ленин) был склонен утверждать, что революционная политика делает ненужной мораль или «освобождает» себя от моральных обязательств. Точно так же он отнюдь не давал индульгенции всем ошибкам и эксцессам, которые могут обнаружиться в ходе революционной практики.
Описывая реальное состояние нравственных отношений в классово-антагонистических обществах, Троцкий исследовал вопрос о том, при каких исторических условиях возникает потребность в использовании таких политических средств, как убийство или ложь. В этом исследовании он столь же строго объективен, как марксистский экономист или социолог, доказывающий неизбежность безработицы или социальной дифференциации в обществе, основанном на рыночных отношениях.
