1937 - Роговин Вадим Захарович (читать лучшие читаемые книги .txt) 📗
Выслушав Сталина, Каменев сказал, что они согласны дать показания на суде при условии, что никто из подсудимых не будет расстрелян, семьи их не будут подвергаться преследованиям и за прошлую оппозиционную деятельность никому не будут выноситься смертные приговоры. Сталин заверил, что всё это «само собой разумеется» [56].
До недавнего времени воспоминания Орлова были единственным свидетельством о встрече «комиссии Политбюро» с Зиновьевым и Каменевым. Лишь в конце 80-х годов данный факт был подтверждён Кагановичем, который в доверительной беседе с писателем Чуевым заявил: «Я знаю, что был приём Зиновьева и Каменева… Сталин и Ворошилов были. Я не был на том приёме. Я знаю, что Зиновьев и Каменев просили пощады. Уже будучи арестованными… Видимо, шёл такой разговор, что должны признать свою вину…» [57]
После этого «приёма» Зиновьева и Каменева перевели в удобные камеры, начали серьёзно лечить, хорошо кормить и разрешили им читать книги, но, разумеется, не газеты, где после сообщения о предстоящем процессе стали публиковаться «требования трудящихся» о вынесении им смертного приговора.
Более сложной задачей оказалось получение признательных показаний от Смирнова и Мрачковского, которые были широко известны в партии своей героической биографией. Мрачковский вырос в семье народовольцев и с юных лет принимал активное участие в революционном движении. И. Н. Смирнов, член партии с её основания, руководил во время гражданской войны армией, разгромившей Колчака.
На протяжении нескольких месяцев Смирнов и Мрачковский упорно отказывались от каких бы то ни было признаний. По словам Вышинского, весь допрос Смирнова от 20 мая состоял из слов: «Я это отрицаю, ещё раз отрицаю, отрицаю» [58].
Мрачковского дважды возили к Сталину, который обещал ему в случае «правильного» поведения на суде направить его руководить промышленностью на Урале [59]. Оба раза Мрачковский ответил решительным отказом. После этого следователем по его делу был назначен начальник иностранного отдела НКВД Слуцкий, который вскоре рассказал В. Кривицкому о «своём опыте в качестве инквизитора». По словам Слуцкого, он вёл допрос Мрачковского непрерывно на протяжении 90 часов. Во время допроса каждые два часа раздавался звонок от секретаря Сталина, спрашивавшего, удалось ли «уломать» Мрачковского [60].
Аналогичное свидетельство («Допросы в течение 90 часов. Замечание Слуцкого о Мрачковском») содержалось в «Записках» Игнатия Райсса (см. гл. XL), опубликованных в «Бюллетене оппозиции». В примечаниях к этой записи редакция Бюллетеня, ссылаясь на её устную расшифровку Райссом, указывала: «Чтобы сломить Мрачковского, ГПУ подвергало его беспрерывным допросам, доходящим до 90 часов подряд! Такой же „метод“ применялся к И. Н. Смирнову, оказавшему наибольшее сопротивление» [61].
В начале допроса Мрачковский заявил Слуцкому: «Можете передать Сталину, что я ненавижу его. Он — предатель. Они приводили меня к Молотову, который тоже хотел подкупить меня. Я плюнул ему в лицо». В ходе дальнейшего допроса, превратившегося в политический диалог между следователем и арестованным, Слуцкий предъявил Мрачковскому показания других обвиняемых в качестве доказательства того, насколько «низко они пали, находясь в оппозиции советской системе». Дни и ночи проходили в спорах о политической ситуации в Советском Союзе. В итоге Мрачковский согласился со Слуцким в том, что в стране существует глубокое недовольство, которое, не будучи направляемо изнутри партии, может привести советский строй к гибели; в то же время не существует достаточно сильной партийной группировки, способной изменить сложившийся режим и свергнуть Сталина. «Я довел его до того, что он начал рыдать,— рассказывал Слуцкий Кривицкому.— Я рыдал с ним, когда мы пришли к выводу, что всё потеряно, что единственное, что можно было сделать, это предпринять отчаянное усилие предупредить тщетную борьбу недовольных „признаниями“ лидеров оппозиции».
После этого Мрачковский попросил дать ему свидание со Смирновым, его близким другом и соратником по фронтам гражданской войны. Во время этого свидания Мрачковский сказал: «Иван Никитич, дадим им то, чего они хотят. Это надо сделать». После решительного отказа Смирнова пойти на такую сделку Мрачковский «опять стал неподатливым и раздраженным. Он стал вновь называть Сталина предателем. Однако к концу четвёртого дня он подписал полное признание». Свой рассказ о допросе Мрачковского Слуцкий завершил словами: целую неделю после допроса «я не мог работать, чувствовал, что не могу дальше жить» [62].
Рассказ Кривицкого находит известное подтверждение в материалах дела Мрачковского, где имеются семь протоколов допросов, из которых шесть были заранее подготовлены и отпечатаны на машинке [63]. Все эти протоколы Мрачковский подписал без всяких поправок, за единственным исключением. Против фразы о связях с заграничным троцкистским центром он написал: «Я прошу предъявить мне Ваши доказательства существования связи нашей организации с Л. Троцким» [64]. Можно предположить, что, согласившись опорочить себя, Мрачковский ещё долго не соглашался опорочить Троцкого своими показаниями о руководстве последним террористической деятельностью.
Для воздействия на Смирнова была использована его бывшая жена Сафонова, которая на очных ставках умоляла его спасти жизнь им обоим, «подчинившись требованиям Политбюро». Провокаторскую роль Сафонова продолжала играть и на процессе, где она выступала в качестве свидетеля. В итоге она оказалась единственной из десятков лиц, упоминавшихся на процессе, которая не только избежала расстрела, но и была выпущена на свободу. В конце 30-х годов она работала в Грозном, профессором Чечено-Ингушского педагогического института. Здесь она, по свидетельству А. Авторханова, продолжала выполнять задания НКВД, в частности, давая «научную экспертизу» по поводу книг, якобы содержавших «идеологическое вредительство» [65].
В отличие от Сафоновой, многие из 160 человек, расстрелянных после процесса по обвинению в подготовке террористических актов по заданиям «центра», не признали себя виновными. Особенно мужественно вёл себя, по словам Орлова, молодой политэмигрант З. Фридман, имя которого упоминалось на процессе в числе «террористов». Он был расстрелян в октябре 1936 года по групповому делу «террористической организации» — вместе с преподавателями Горьковского пединститута [66].
Судя по указанным в судебном отчёте номерам следственных дел и числу страниц в них, наиболее активно «сотрудничали» со следствием выведенные на процесс пять молодых эмигрантов, показания каждого из которых составляли сотни страниц. Показания же главных подсудимых — старых большевиков ограничивались несколькими страницами и были получены только в конце июля — начале августа.
7 августа Вышинский представил Сталину первый вариант обвинительного заключения, согласно которому предполагалось судить 12 человек. Сталин дополнил этот список именами М. И. Лурье и Н. Л. Лурье и вычеркнул из текста все ссылки на те показания старых большевиков, в которых давались оценки положения в партии и стране, побудившего их к продолжению оппозиционной деятельности.
Спустя три дня Сталину был представлен новый вариант обвинительного заключения, в котором значилось 14 подсудимых. Сталин переделал и этот текст и вновь дополнил список обвиняемых — на этот раз именами Евдокимова и Тер-Ваганяна [67].
Сталин сделал несколько приписок к показаниям обвиняемых, которые они должны были подтвердить на суде. Он потребовал, чтобы Рейнгольд сформулировал якобы полученную им от Зиновьева террористическую установку следующим образом: «Мало срубить дуб (т. е. Сталина.— В. Р.), надо срубить все молодые поддубки, которые около дуба растут». Другая «образная» приписка вкладывала в уста Каменева такое выражение: «Сталинское руководство сделалось прочным, как гранит, и глупо было бы надеяться, что этот гранит даст трещину. Значит, надо его расколоть» [68].
Ещё до публикации каких-либо сообщений о предстоящем процессе Сталин решил подготовить к нему партию. 29 июля для зачтения во всех первичных парторганизациях было направлено закрытое письмо ЦК «О террористической деятельности троцкистско-зиновьевского контрреволюционного блока». В подготовленный Ежовым проект письма Сталин внёс многочисленные исправления и дополнения. На первой странице он вписал, что ранее «не была вскрыта роль троцкистов в деле убийства тов. Кирова» и что теперь «считается установленным, что зиновьевцы проводили свою террористическую практику в прямом блоке с Троцким и троцкистами». В развитие этой мысли в письме утверждалось, что после убийства Кирова и «разгрома в связи с этим троцкистско-зиновьевского центра Троцкий берёт на себя всё руководство террористической деятельностью в СССР» [69].
