Западня глобализации: атака на процветание и демократию - Мартин Ганс-Петер (читать книги регистрация .TXT) 📗
Несколько месяцев спустя вряд ли нашелся бы хоть один интеллектуал, который более наглядно, чем Уирт, показал бы, на какие зигзаги способна администрация США из желания угодить колеблющемуся электорату. После победы на выборах в Конгресс в ноябре 1994 года радикально настроенных республиканцев Гингрича Уирт был лишь тенью самого себя на переговорах по подготовке Всемирного совещания глав правительств по социальным проблемам, которое должно было пройти в Копенгагене в январе будущего года. Явно не испытывая энтузиазма, он немногословно отвергал предложения различных групп и постоянно ссылался на «республиканское большинство в Конгрессе, делающее наши международные обязательства чрезвычайно трудновыполнимыми». Спорное, но отважное лидерство уступило место покорности обстоятельствам.
Подлаживаясь под новых хозяев Конгресса, Уирт призвал покончить с ритуалом, когда «около полуночи в последний день той или иной конференции ООН на стол кладется куча денег для последующей раздачи», назвав это «старым мышлением». В 1996 году администрация Клинтона довольно последовательно провела постыдную пропагандистскую кампанию против ООН и безосновательно потребовала смещения Бутроса-Гали, с тем чтобы умиротворить своих не слишком информированных избирателей, настроенных против этой организации [354].
Импульсивные реакции вместо продуманных шагов, дорогостоящие ремонтные работы вместо своевременного избежания неверных путей — сегодня это всё, чего, по мнению глобальных игроков, можно ожидать от большой политики. Мишель Камдессю, который как глава МВФ в Вашингтоне является ключевым связующим звеном между миром политики и финансовыми рынками, подчеркивает, что «люди должны понимать, что их действия равно как и бездействие всегда имеют всемирные последствия» [355]. Так он оправдывает свой ночной мексиканский переворот в январе 1995 года, когда он пытался преодолеть «первый кризис XXI века», ссужая 18 млрд долл., внесенных вкладчиками МВФ (см. гл. 3). Камдессю, помимо того, убежден, что «в глобализированном мире никто больше не может позволить себе не приспосабливаться». Он не сомневается, что музыку заказывают управляющие фондами с Уолл-стрит: «Мир в руках этих парней».
«Эти парни», как он их назвал, с ним категорически не согласны. Нет, возражают они, тут мы не находимся у руля и не несем никакой ответственности. «Это не мы, это рынок», — так считают они все, от Майкла Сноу, устраивающего дела высокорискованного «хедж-фонда» на нью-йоркской Парк-авеню для швейцарского банка UBS, [356] до спекулянта-мультимиллиардера Стива Трента в Вашингтоне, из окна изысканного офиса («вороньего гнезда») которого Белый дом выглядит как lego-модель [357].
«Возьмем, например, Бельгию или Австрию, — говорит Трент. — Это ведь тамошние инвесторы вывозят свои деньги и создают проблемы для собственных стран. Если риск мал, а ожидаемая прибыль достаточно велика, то именно австрийские и бельгийские страховые компании и банки вкладывают все больше и больше денег, накопленных в их странах, например в Аргентине. Почему же они это делают? Они действуют в интересах своих австрийских инвесторов и их австрийских клиентов. И вовсе не американские финансовые институты, а отдельные лица, профессиональные аналитики, предлагают им наилучшие возможные варианты капиталовложений. Так что вы не вправе возлагать на нас как на фирму, спекулирующую в мировом масштабе, ответственность ни за какой обвал национальной валюты или крупный отток капитала. Мы же осуществляем операции исключительно на рынках больших стран и только с основными валютами».
Винсент Трулья, вице-президент инвестиционной службы Moody's, предлагает еще более простое оправдание: «Наша консалтинговая служба, присуждающая лидерам рейтинг «ААА», стала метафорой рынка. Мы не можем позволить себе никаких эмоций по отношению к отдельным странам или фирмам. В своей работе я думаю только о тех стареньких бабушках, которые вложили свои сбережения в фонды. Они рассчитывают получить максимально возможный доход либо из-за отсутствия у них регулярной пенсии, либо просто для того, чтобы их внуки могли поступить в хороший колледж и платить немалые деньги за учебу только за счет дивидендов от фонда. Так что, когда я помогаю этим бабушкам, я помогаю всем, кто инвестирует» [358].
Это новая власть инвесторов, фондов и промышленных компаний во всем мире может оказывать мощное воздействие на ту или иную небольшую страну. На это указал австрийский экономист Фердинанд Лацина, который был самым опытным министром финансов в Европе, пока не ушел из правительственной политики в апреле 1995 года. «Управляющие инвестиционными фондами в значительной степени аполитичны, — считает Лацина, — и все же рыночная либерализация — это идеология» [359]. Это слишком часто означает, что «каждый, кто на словах за конкуренцию, очень скоро приходит к мысли, что рынок разрушен и что как только возникает настоящая конкуренция, необходима поддержка со стороны государства».
Даже если к субсидиям внутри Европейского Союза относятся неодобрительно, «очень многое в настоящее время делается с использованием налоговых льгот. Прежде чем инвестор решает, куда вкладывать деньги, или промышленное предприятие строит новый завод, всегда досконально выясняется, придется ли платить какие-либо налоги и если да, то насколько придирчивы местные налоговики». Если раньше, к примеру, сталелитейные компании на десятилетия обосновывались на определенных производственных площадках и создавали тысячи рабочих мест, то в эпоху микроэлектроники такие начинания, скажем, для Siemens «зачастую ограничиваются несколькими годами и приносят лишь сотню-другую рабочих мест». Глобализация с ее «растущим уровнем стресса» в значительной мере ограничила национальный суверенитет, признает Лацина, который ныне управляет жиросчетами в Австрийском сберегательном банке: «Но какой политик готов признать, что он принимает решения под давлением обстоятельств?».
Уж только не Михаил Горбачев. Открыв с падением Стены последнюю треть мира транснациональному рынку, он, однако, непоколебимо верит в собственное возвращение к власти и в демократический социализм. На той памятной конференции в «Фермонт-отеле» в сентябре 1995 года он, словно монарх, грелся в лучах славы. Калифорния была последним крупным районом мира, понявшим, что на Востоке происходят коренные преобразования, а теперь это последнее место, где Горбачева все еще чествуют как героя. «Международная система нестабильна, — наставительно изрекает первый и последний президент Советского Союза в номере «Фермонта», оплаченном его американскими спонсорами. — Политика отстает от событий. Мы, словно пожарная команда, выезжаем на пожары в Европе и мире. И всегда приезжаем слишком поздно» [360].
Затем эта полулегендарная личность, напоминающая мощный восьмицилиндровый «ягуар», газующий при отсутствии колес, бичует растущую «социальную поляризацию, которая ведет только к разделению и примет в конце концов такие масштабы, что станет неизбежной классовая борьба. Вместо этого нам нужны партнерство и солидарность в социальной сфере».
Ключевое слово «партнерство» производит впечатление даже на американского медиа-магната Теда Тэрнера, который, как и Горбачев, пребывает в «Фермонте» вместе со своими приближенными. Явно довольный собой, Тэрнер напирает на то, что его телесеть CNN посвящает бесчисленные минуты вещания не только главным событиям дня, но и проблемам, формирующим будущее «единого мира», к которому он призывает. Так, на Всемирной конференции по народонаселению в Каире в 1994 году он продемонстрировал, насколько близко к сердцу он принимает проблему контроля над рождаемостью. Его глобальное телевидение вознесло конференцию до уровня «исторического события». Ни одна деталь переговоров не считалась настолько банальной, чтобы не посвятить ей отдельный выпуск передачи «По ту сторону цифр» с бюджетом в миллионы долл.
