Черчилль. Биография. Оратор. Историк. Публицист. Амбициозное начало 1874–1929 - Медведев Дмитрий Александрович

Черчилль нашел работу Рида, представляющую собой критический очерк развития западной цивилизации с позиции естественных наук, идей социального дарвинизма и позитивизма, «восхитительной». По его мнению, Рид, «хотя и не поднимается до уровня философа», сумел собрать и в сжатой форме выразить все, во что наш герой «с неохотой верил»²⁶⁰.

В своих исканиях Черчилль подошел к одной из ключевых тем всего человечества в целом и каждого человека в отдельности – к теме религии. Он стал задаваться вопросами: «Существует ли загробная жизнь?», «Появлялись ли мы раньше на этом свете?», «Существует ли Высший разум, который присматривает за миром, или все идет своим чередом?» Работа Рида подводила к «безрадостному заключению», что человек «просто сгорает и гаснет, как свеча». Черчилль также обратился к работам ирландского историка Уильяма Леки (1838–1903) «Расцвет и влияние рационализма в Европе» и «История европейской морали от Августа до Карла Великого». Затем он изучил труды Чарльза Дарвина (1809–1882) «Происхождение видов путем естественного отбора, или Сохранение благоприятствуемых пород в борьбе за жизнь» и «Мир как воля и представление» Артура Шопенгауэра (1788–1860). Он все больше стал склоняться к светскому взгляду на мир, вступив в «период яростного, агрессивного безбожия»²⁶¹.

Черчилль считал, что наступит день, когда «холодный и яркий свет науки и разума пробьется сквозь витражи кафедральных соборов», когда «великие законы природы будут доступны для понимания и наша судьба, и наше прошлое станут прозрачны». И когда этот день придет, «религия перестанет помогать и утешать человечество», которое откажется от «религиозных игрушек» и «костылей христианства»²⁶². Он считал, что «многие из религиозных учителей обращают свое внимание на потусторонний мир, потому что это облегчает им жизнь в мире этом»²⁶³.

В письмах к леди Рандольф он писал: «Я не приемлю ни христианской веры, ни какой другой формы религиозных верований»²⁶⁴ и «надеюсь, что смерть положит конец всему, я материалист до кончиков ногтей»²⁶⁵. После публикации знаменитой лекции Уильяма Джеймса (1842–1910) «Бессмертие человека» Черчилль трижды прочитает обращение американского философа. «Этот текст произвел на меня очень сильное впечатление. Но в итоге я пришел к выводу, что лишен религиозного чувства, и отложил эту работу в сторону»²⁶⁶. Он назвал католицизм «восхитительным наркотиком», который хотя и «смягчает боль и несет спокойствие», но при этом «ограничивает наш рост и ослабляет наши силы»²⁶⁷.

Жизнь все расставляет на свои места. «Я думаю, что опыт участия в боевых действиях сделает меня религиозным, – скажет Черчилль Бурку Кокрану в 1899 году, когда позади уже будут участие в четырех кампаниях, ранение и пленение. – Философия не может остановить пулю»²⁶⁸. Не зря говорят: на войне нет атеистов. Дальнейшее участие в боевых действиях, когда в любой момент жизнь могла оборваться самым неожиданным образом, заставило по-иному взглянуть на сформировавшиеся убеждения. «Какие бы „за“ и „против“ ни сталкивались у меня в голове, слова „спаси и сохрани“ сами срывались с моих губ, когда приходилось бросаться под вражеский огонь, и сердце преисполнялось благодарностью, когда я, невредимый, возвращался в лагерь к чаю, – вспоминал Черчилль. – Я молил не только об избавлении от ранней смерти, но и о всяких пустяках и почти всякий раз, как тогда, так и в последующей жизни, получал, что испрашивал»²⁶⁹. Политик признается, что, когда он бежал из плена во время англо-бурской войны, он «никогда не чувствовал себя столь одиноко». Он «молил Господа о помощи», и то, что ему в конце концов удалось спастись, он считал «ответом» на свою молитву²⁷⁰. Находясь в окопах Первой мировой войны, Черчилль поделится с одним из своих сослуживцев: «Я верю, что во мне есть душа, которая будет жить и дальше, но без сохранения памяти о нынешних событиях в будущем»²⁷¹.

Согласно воспоминаниям младшей дочери Черчилля Мэри Соамс, ее отец «имел глубокую веру в Провидение, но при этом его нельзя было назвать религиозным человеком в полном смысле этого слова. И уж тем более он вряд ли относился к постоянным посетителям церковных служб»²⁷². Своему кузену Шейну Лесли Уинстон скажет в 1908 году, что прошел обряд конфирмации, но причащался после этого всего один раз²⁷³. Когда один из священников назовет британского политика «опорой Церкви», Черчилль его мягко поправит: «Вряд ли это применимо ко мне. Я больше похож на контрфорс, я поддерживаю церковь извне»²⁷⁴. Черчилль наверняка удивился бы, узнав, что во вьетнамском городе Тайнин его, наряду с Моисеем и Виктором Гюго, почитают как святого²⁷⁵.

С годами Черчилль, исповедующий, как он сам называл, «религию здравого смысла»²⁷⁶, стал придерживаться тех же взглядов, что и Бенджамин Дизраэли, полагавший, что «все благоразумные люди придерживаются одной и той же религии». Когда его попросили конкретизировать свою позицию, указав, о какой именно религии идет речь, он вновь процитировал Дизраэли: «Благоразумные люди об этом никогда не говорят»²⁷⁷.

Если же все-таки попытаться сформулировать религиозные взгляды Уинстона Черчилля, то наиболее лаконичным и точным представляется следующее высказывание историка Пола Эддисона: «Ортодоксальную религию Черчилль заменил мирской верой в исторический прогресс, а также мистической верой в Провидение, перемежая ее цинизмом и депрессией. Он также был склонен верить, что Провидение вмешивалось и спасало ему жизнь, оберегая его, чтобы он смог осуществить свою судьбу, какой бы она ни была»²⁷⁸. Принципиальным для него были максимизация человеческого счастья, а также достижение гармонии с самим собой²⁷⁹.

Несмотря на своеобразное отношение к религии, Черчилль, так же как и его отец, любил и хорошо знал Священное Писание, часто обращался к нему в критические моменты жизни, а также использовал цитаты из него в письмах и книгах. «Он ссылался на Библию короля Якова чаще, чем на любую другую книгу или группу книг», – констатирует Даррел Холли, обнаружившая в сочинениях политика почти две с половиной сотни упоминаний Библии²⁸⁰.

Столь хорошее знание Священного Писания может показаться странным на фоне не только раннего атеизма Черчилля, но и его более позднего интереса к научным открытиям. На самом деле ничего удивительного в этом противоречии нет. Политик спокойно нашел место в своем мировоззрении и для откровений древних текстов, и для последних достижений ученых. «Меня всегда удивляли надсадные попытки некоторых епископов и клириков примирить библейскую историю с современным научным и историческим знанием, – объяснял он свою позицию по этому вопросу. – Зачем нужно примирять их? Если вы получаете некое послание, которое радует ваше сердце и укрепляет душу, обещая соединение с любимыми в мире, где шире горизонты и глубже взаимопонимание, то какое вам дело до формы и цвета долго плутавшего конверта. Важно само послание и блага, даруемые его получателю. Если серьезно поразмыслить, то приходишь к однозначному выводу: чудеса невозможны; а между тем радуешься, читая, как Христос обратил воду в вино в Кане Галилейской, и ходил по водам, и воскрешал из мертвых. Мысль, что истинно лишь постигаемое нами, – глупость, и вдвойне глупость, что мысли, которые не может примирить наш разум, исключают друг друга. Я усвоил для себя правило: верить тому, во что хочется верить, и предоставить разуму свободно бродить по тем дорогам, которые ему доступны»²⁸¹.

Спокойное отношение Черчилля к церковным обрядам не помешало ему в статусе премьер-министра серьезно воспринимать возложенную на него обязанность назначения высших церковных иерархов. Когда его последний личный секретарь Энтони Монтагю Браун привел слова первого премьера королевы Виктории Уильяма Лэма, 2-го виконта Мельбурна (1779–1848), выражающие недовольство в решении кадровых вопросов Церкви: «Я полагаю, что епископы специально уходят в мир иной, чтобы досадить мне», Черчилль неожиданно резко ответил: «Это неправда и несправедливо. Я проявляю огромный интерес к этому вопросу»²⁸².