Партия расстрелянных - Роговин Вадим Захарович (читать книги полностью без сокращений txt) 📗
После ареста всех своих заместителей, руководителей армии, флота и авиации, и сотен других лиц, работавших с ним на протяжении многих лет, Ворошилов остро чувствовал ущерб, нанесённый армии. В заметках, составленных для себя, он с тревогой писал, что «авторитет армии в стране поколеблен… Это означает, что методы нашей работы, вся система управления армией, работа моя, как наркома, потерпели сокрушительный крах» [374].
По-видимому, Ворошилов выполнял палаческие функции не с таким рвением, как Молотов и Каганович. На июньском пленуме 1957 года Хрущёв, отделяя Ворошилова от других «ближайших соратников», говорил, что Ворошилов «больше других возмущался злоупотреблениями, особенно в отношении военных» [375]. Как явствует из мемуаров Хрущёва, такой вывод им был сделан на основании разговора между Сталиным и Ворошиловым, при котором ему довелось присутствовать. Во время финской войны, когда Сталин гневно критиковал Ворошилова, «тот тоже вскипел, покраснел, поднялся и в ответ на критику Сталина бросил ему обвинение: „Ты виноват в этом. Ты истребил военные кадры“. Сталин тоже ответил. Тогда Ворошилов схватил тарелку, на которой лежал отварной поросенок, и ударил ею об стол. На моих глазах это был единственный такой случай» [376].
В отличие от Молотова и Кагановича, Ворошилов вспоминал о великой чистке с чувством горечи и отвращения. На июньском пленуме 1957 года он просил его участников «кончать об этих ужасах рассказывать» [377]. Наиболее позорные и страшные страницы тех лет Ворошилов старался как бы вытеснить из своей памяти. Этим, по-видимому, объясняется его бурная, негодующая реакция на признание Кагановича в том, что члены Политбюро подписали секретное постановление о применении пыток. «Я никогда такого документа не только не подписывал,— утверждал с горячностью Ворошилов,— но заявляю, что если бы что-нибудь подобное мне предложили, я бы в физиономию плюнул. Меня били по [царским] тюрьмам, требуя признаний, как же я мог такого рода документ подписать? А ты говоришь — мы все сидели (на заседании Политбюро во время принятия этого постановления.— В. Р.). Так нельзя, Лазарь Моисеевич» [378].
От Молотова и Кагановича Ворошилов отличался и тем, что после смерти Сталина никогда не упоминал о виновности военачальников в приписанных им преступлениях. Даже в сталинские времена он, по словам первого секретаря ЦК Компартии Литвы Снечкуса, говорил литовским руководителям, что «Уборевича неправильно расстреляли» [379].
В последние годы жизни Ворошилов пытался как бы загладить свою вину по отношению к погибшим генералам. В приказе от 12 июня 1937 года он назвал Гамарника «предателем и трусом, побоявшимся предстать перед судом советского народа». Спустя тридцать лет Ворошилов написал очерк о Гамарнике, который заканчивался словами: «Вся сравнительно короткая жизнь Яна Борисовича Гамарника — это трудовой и ратный подвиг… Он был настоящим большевиком-ленинцем. Таким он и останется в сердцах тех, кто знал его лично, в памяти всех трудящихся» [380].
4. Микоян
Молотов, Каганович и Ворошилов составляли вместе со Сталиным и Ежовым фактически «малое Политбюро», разрабатывавшее стратегию и тактику великой чистки и подписавшее основную часть проскрипционных списков. Но и других, менее значимых лиц из своего ближайшего окружения Сталин также сделал соучастниками своих преступлений. Для подавления их политической воли и человеческой совести он использовал «сомнительные» моменты в их биографии. Предметом шантажа Микояна Сталин избрал то обстоятельство, что он сумел выжить во время своего пребывания в 1918 году на партийной работе в Баку. Как рассказал сам Микоян в 1956 году, Сталин в начале 1937 года заявил ему: «История о том, как были расстреляны 26 бакинских комиссаров и только один из них — Микоян — остался в живых, темна и запутана. И ты, Анастас, не заставляй нас распутывать эту историю» [381].
После этого Микоян беспрекословно выполнял все порученные ему палаческие и сопутствовавшие им идеологические акции. В декабре 1937 года он выступил с докладом, посвящённым 20-летию органов ЧК—ОГПУ—НКВД. В этом докладе обращали внимание два «ударных места». Во-первых, Микоян объявил: «У нас каждый трудящийся — наркомвнуделец!» Во-вторых, говоря об итогах истекшего года, он воскликнул: «Славно поработал НКВД за это время!.. Мы можем пожелать работникам НКВД и впредь так же славно работать, как они работали» [382].
Памятуя о национальном происхождении Микояна, Сталин послал его вместе с Ежовым и Маленковым в Армению, где ими был осуществлён разгром всего партийного руководства республики. Хотя в то время печать подчёркивала ведущую роль в этих событиях именно Микояна, его имя при упоминании о них на XXII съезде не было названо [383].
После смерти Сталина Микоян обнаружил способность к смелой и решительной критике сталинизма. Из членов Политбюро 1937 года он оказался единственным, кто поддержал Хрущёва в деле разоблачения сталинских преступлений. В напряжённые дни XX съезда, когда ещё не был решён вопрос,— зачитывать ли секретный доклад Хрущёва, Микоян выступил с яркой речью, которая вызвала огромный резонанс в стране и во всём мире. Не упоминая имени Сталина, он тем не менее дал недвусмысленную оценку сталинскому режиму, указав, что «в течение примерно 20 лет у нас фактически не было коллективного руководства, процветал культ личности, осуждённый ещё Марксом, а затем и Лениным, и это, конечно, не могло не оказать крайне отрицательного влияния на положение в партии и на её деятельность» [384].
От бесцветных выступлений остальных членов Политбюро речь Микояна отличалась обилием приведённых фактов и чёткостью обобщений. Особое внимание в ней было уделено критике историко-партийной литературы, включая священный для сталинистов «Краткий курс истории ВКП(б)». «Если бы наши историки,— говорил Микоян,— по-настоящему, глубоко стали изучать факты и события истории нашей партии за советский период… то они смогли бы теперь лучше, с позиций ленинизма, осветить многие факты и события, изложенные в „Кратком курсе“» [385].
Тему исторических фальсификаций Микоян избрал плацдармом для того, чтобы впервые сообщить о лживости обвинений в адрес некоторых деятелей партии, числящихся врагами народа. «Один московский историк,— заявил он,— договорился даже до следующего: не будь среди украинских партийных руководителей тов. Антонова-Овсеенко и тов. Косиора, возможно, не было бы махновщины и григорьевщины, Петлюра не имел бы успеха в отдельные периоды, не было бы и увлечения насаждением коммун (кстати, явление не только украинское, а общее для партии в то время), и сразу, видите ли, на Украине была бы взята линия, на которую вся партия и страна перешли в результате нэпа» [386]. Наиболее ошеломляющим в этой тираде было употребление имён стократ заклеймённых большевиков с приставкой «товарищ».
После речи Микояна закоренелым сталинистам, входившим в состав Политбюро, было уже трудно сопротивляться оглашению доклада Хрущёва о Сталине.
5. Андреев
Секретаря ЦК Андреева Сталин шантажировал беспрецедентным среди «ближайших соратников» фактом его биографии. Во время дискуссии о профсоюзах в 1920—1921 годах Андреев, тогда один из самых молодых членов ЦК, голосовал за платформу Троцкого. Поэтому, несмотря на безоговорочную защиту им позиций правящей фракции во всех последующих дискуссиях, за ним закрепилась репутация «в прошлом активного троцкиста». Сохранение Андреева в составе Политбюро должно было служить подтверждением того, что Сталин не карает «разоружившихся троцкистов», проявляющих беспощадность по отношению к своим прежним единомышленникам. На заседании Военного Совета, предшествовавшем суду над группой Тухачевского, Сталин указал на находившегося рядом с ним Андреева, заявив, что тот «был очень активным троцкистом в 1921 году», но потом отошёл от троцкизма и «дерётся с троцкистами очень хорошо» [387].
Хрущёв вспоминал, что «Андрей Андреевич сделал очень много плохого во время репрессий 1937 года. Возможно, из-за своего прошлого он боялся, чтобы его не заподозрили в мягком отношении к бывшим троцкистам. Куда он ни ездил, везде погибало много людей» [388].
