Критика тоталитарного опыта - Марков Борис Васильевич (читать книги онлайн без регистрации .txt) 📗
Короче говоря, человеческая, культурная цена технической модернизации, в чём-то более справедливого социального переустройства, военных побед в советский период оказалась чудовищно высокой. Все типологические черты тоталитаризма именно в нашей стране возникли впервые. Мы дали этот ужасный образец миру. Причём наш советский вариант тоталитаризма оказался самым жестоким к своим подданным – их репрессировали не по отдельным общественным секторам, как итальянские фашисты и германские нацисты (евреев, лидеров рабочего движения, часть священнослужителей, затем «неарийских» военнопленных), а именно тотально – по всем социальным группам («бывших» собственников и представителей имперского государства; крестьян-«кулаков»; «вредителей» инженеров, учёных, представителей прочих групп интеллигенции; военнослужащих, партийных работников; церковников и «сектантов»; почти всех вернувшихся из эмиграции, многих других).
Вот ещё один наудачу взятый пример. Профессор Венского университета Б. Мак Клуглин взялся проследить судьбы своих соотечественников ирландцев, которые в 1920-е годы примкнули к коммунистическому движению у себя на родине, а затем в силу тех или иных жизненных обстоятельств пытались найти убежище в СССР. В монографии проанализированы личные и следственные дела этих людей, воспоминания их родных и близких; другие материалы об идейных эмигрантах из Зелёного острова в нашу страну после революции. Эти люди всей душой разделяли представление, что советская страна прокладывает путь к коммунизму. Они искренне стремились помочь Стране Советов. Все они разочаровались относительно своих иллюзий о советской системе. Монография правильно называется «Брошенные волкам. Ирландские жертвы сталинистского террора» [12]. Двое из них попытались вырваться обратно на родину; им это не удалось; их и всех остальных нескольких ирландских эмигрантов в СССР ждали аресты, расстрел или гибель в Гулаге. Надо ли пояснять, что точно такой же оказалась судьба представителей остальных этнических диаспор в центре мирового Интернационала? Автор рецензии на эту монографию, Ф.И. Фирсов абсолютно верно завершает её более общим выводом: «Книга ирландского историка. наглядно показывает, что в тоталитарной системе каждый человек является её заложником; ждёт ли его арест, расправа – вопрос только времени» [13].
Та же самая участь – гибель в застенках Гулага ожидала представителей всех остальных этнических землячеств Коминтерна в России; значительную часть «национальных меньшинств» СССР вообще [14].
Разумеется, у тоталитаризма имелись свои исторические предпосылки, как-то объясняющие его победу в стране, изнемогшей от участия в мировой и гражданской войнах, уставшей от пред– и послереволюционной анархии. Может быть, тут скрывается вышеупомянутая «логика эпохи»? Любой ценой навести порядок в истерзанной стране? Что ж, действительно навели. Но убивать направо и налево не прекратили даже после этого. Вообще объяснение не есть оправдание. Тоталитарный режим можно сравнить с лекарством, которое унимает боль самым радикальным способом – умертвляя пациента. Это даже не метафора, поскольку среди всех признаков тоталитарного строя главный – периодическая ликвидация части населения страны. Именно этим данный режим отличается в первую очередь от своих исторических прототипов – кровавых диктатур и деспотий прошлого. Те хотя и возникали на волне репрессий, но не превращали их в многолетнюю повседневность уже после своей окончательной победы, как это произошло в СССР.
В период тоталитаризма история продолжалась и у нашей страны, достигшей многого в науке, экономике, культуре. И вопреки, и – парадоксальным образом – благодаря тоталитаризму, который, убивая часть населения, тем самым давал оставшимся в живых редкие возможности для социальной мобильности, проявления своих талантов. Например, в 1930-е гг. в Воронежском университете последовательно арестовывали и убивали нескольких ректоров подряд. Вслед за каждым – некоторых проректоров, деканов, заведующих кафедрами. Их служебные места, квартиры, дачи переходили кому-то из стоявших в очереди на повышение. Точно также обстояло выдвижение новых кадров в армии, НКВД, промышленности и на селе, партийных комитетах и органах советской власти, учреждениях науки и искусства. Какими морально-психологическими потерями эта кровавая карусель обернулось для нескольких поколений советских граждан, можно только гадать.
Впрочем, как говаривал небезызвестный персонаж М. А. Булгакова, – «Подумаешь, бином Ньютона!» Среди всех прочих вполне возможных и даже наиболее вероятных потерь – разрушение лучших, жизнеспособных в начавшемся XX столетии культурных традиций русского дворянства, мещанства, крестьянства, священства; бегство из страны почти 2 миллионов эмигрантов, в своём большинстве, согласимся, далеко не худших наших сограждан; массовая продажа бесценных произведений искусства за рубеж; профанация среднего и высшего образования за счёт пресловутых Пролеткульта, рабфаков, всех прочих советских школ, выпускники которых не владели ни одним языком, включая свой собственный русский. Представители некоторых гуманитарных профессий на Украине, в Белоруссии и в России оказались репрессированы почти полностью (археологи, этнографы, филологи).
Надо ли продолжать этот мартиролог культурных и общественных потерь послереволюционной России?
Не знаю, нужно ли потомкам гордиться страной, народом, которые вытерпели ужасы тоталитаризма, но продолжали учиться, трудиться и воевать несмотря ни на что. Наверное, не философия и даже не историческая наука, а искусство, в том числе проза и поэзия, способны передать весь драматизм той эпохи. Вполне комфортная лечебница, куда в конце концов угодил Ницше, не чета заледеневшей камере Лефортова, набитому под завязку столыпинскому вагону пересылки, заснеженному в сорокаградусный мороз лесоповалу Маглага («Этого Канта бы да в Соловки!..», как беспечно иронизировал булгаковский персонаж – и не зря, совсем недолго).
Так что философу сверхчеловечества не стоило сеять «ветер» аморализма, предшествовавший «бурям» социально-политических катастроф XX века. Он просто не представлял себе количества жертв своей аморальной идеологии. Не знаю, как там обстояли погребальные дела с жертвами турецкой резни армян. Через трубы газовых печей одного Освенцима улетел дым от полутора до четырёх миллионов сожжённых узников (по разным подсчётам). К моменту освобождения этого лагеря Красной армией в нём находилось всего семь тысяч человек. Но вот в ледяных могилах Колымы, Воркуты, Караганды с идентификационными бирками зэков на пальцах ног лежат сотни тысяч наших соотечественников. А ведь это вполне христианский обряд погребения – безынвентарная ингумация, как говорят археологи. Вечная мерзлота их мумифицирована. Так что если христианский миф о страшном суде каким-то чудом когда-нибудь свершится, жертвы по крайней мере нашего тоталитаризма предъявят свои материальные аргументы лично. Просто поговорить тогда с каждым из них, да что там – просто заглянуть в его лицо у всякого апологета тоталитаризма не хватит оставшейся жизни.
О том же самом один из стихов (А. Рыбакова [15]) громадной (990 стр.) антологии «Поэзия узников ГУЛАГа» (М., 2005):
