Сталинский неонеп - Роговин Вадим Захарович (книги онлайн без регистрации TXT) 📗
Троцкий подчёркивал, что Зиновьева и Каменева «арестовали не почему-либо, а для чего-либо. Их арестовали для амальгамы, т. е. для установления связи между террористическим убийством и оппозицией, всякой вообще оппозицией, всякой вообще критикой, прошлой, настоящей и будущей». Отмечая, что решения о высылке Зиновьева и Каменева и о предании их военному суду отделены почти месяцем, Троцкий писал: «Получается такая картина, как если бы Зиновьева и Каменева подвергали пытке неизвестностью: „Мы вас можем оставить в партии, но мы можем вас и расстрелять“. Похоже на то, что Сталин чего-то домогается от Зиновьева и Каменева, играя на их не очень стойких нервах. Чего же он может домогаться? Очевидно, каких-либо „подходящих“, „нужных“, „полезных“ показаний. Зиновьев, Каменев и их друзья, поставленные под угрозу расстрела, должны помочь Сталину исправить и доделать ту амальгаму, которую жестоко скомпрометировал слишком медлительный консул» [201].
Из обвинительного заключения следовало, что от Каменева, Зиновьева и их сопроцессников не удалось добиться признаний в подстрекательстве к убийству Кирова. Им вменялось в вину участие в «контрреволюционной деятельности» вообще. «Что это значит, мы знаем хорошо,— писал Троцкий.— Контрреволюцией является всё то, что не совпадает с интересами, взглядами, зигзагами и предрассудками бюрократической верхушки». Что же касается того, в чём конкретно выражалась «контрреволюционная деятельность» Зиновьева и других, «мы, пожалуй, так и не узнаем. Вернее всего в том, что они в тесном кругу жаловались на Сталина, вспоминали „Завещание“ Ленина, ловили бюрократические слухи и мечтали о „настоящем“ партийном съезде, который сместит Сталина. Вряд ли было что-либо более серьёзное. Но они представляли ту опасность, что могли стать осью для недовольной Сталиным низшей и средней бюрократии. А в этой области верхушка не шутит» [202].
Троцкий констатировал, что из обвинительного акта отчётливо видна полная непричастность московской группы обвиняемых к убийству Кирова. «Сталин возлагает на Зиновьева, как бывшего вождя бывшей ленинградской оппозиции, политическую ответственность за террористические тенденции». Эти обвинения прежде всего основывались на показаниях Сафарова, привлечённого к процессу в качестве свидетеля. Однако Сафаров утверждал, что контрреволюционная деятельность Зиновьева, Каменева и других носила особенно активный характер в 1932 году. Но за эту деятельность они были тогда же исключены из партии и сосланы. Как подчёркивал Троцкий, это происходило в то время, когда «паническая коллективизация… породила неисчислимые жертвы и буквально поставила на карту судьбу советского режима. Всё кипело в стране, и вся бюрократия шушукалась в недоумении и страхе» [203].
В показаниях Сафарова указывалось, что после 1932 года «контрреволюционная деятельность» зиновьевской группы приняла «ползучий характер». Однако обвинительный акт не сообщал, в чём именно состояла эта «ползучая контрреволюция». Он упоминал лишь о «вражде группы Зиновьева к вождям, о дававшихся ею политических директивах (каких? когда? кому?) и пр., но тщательно избегал пояснений, фактов, дат». Аналогично обстояло дело с обвинениями подсудимых в том, что они поддерживали связь с ленинградской террористической группой и «в борьбе с советской властью не останавливались ни перед какими средствами». «К сожалению, ни одно из этих средств не названо! — комментировал эту часть обвинительного заключения Троцкий.— Равным образом не указано, к какому времени относились эти сношения… Обвинительный акт ни словом не упоминает о связи этих обвиняемых с Николаевым».
Анализируя приводившиеся в обвинительном акте «признания», Троцкий подчёркивал, что в них заключается самая гнусная сторона затеянной Сталиным судебной инсценировки. «По существу обвинения Зиновьев и Каменев ничего не признали, да и не могли ничего признать, ибо никакого материального состава преступления не было. Но поставленные под топор военного суда, они согласились принять на себя „политическую“ ответственность, чтобы избегнуть расстрела за террористический акт. Зиновьев ничего не показывает, ничего не рассказывает, он лишь покорно рассуждает на тему о том, что „прежняя деятельность“ „бывшей оппозиции“ — в силу „объективного хода вещей“ — „не могла не способствовать вырождению этих преступников“. Зиновьев соглашается признать не юридическую, а „философскую“ амальгаму советской печати: если б не было на свете оппозиций и критики, то не было бы и вредных заблуждений, молодые люди были бы послушны, и террористические акты были бы невозможны».
Раскрывая смысл «этой отвратительной и вполне сознательной путаницы», Троцкий с удивительной точностью реконструировал деятельность Сталина по подготовке процесса. «Сталин поставил Зиновьеву и Каменеву ультиматум: они сами должны доставить ему такую формулу, которая оправдала бы его репрессии против них, тогда он снимет обвинение в организации убийства Кирова. Формула Зиновьева должна была десять раз переходить из тюрьмы в кабинет Сталина и обратно, пока, после всех необходимых поправок, была признана приемлемой. После этого был инсценирован военный суд. Так, угрозой большей репрессии Сталин вымогает признания, которые оправдывают меньшую репрессию» [204].
Процесс «Московского центра» немного прибавил к тому, о чём говорилось в обвинительном заключении. В сообщении о процессе указывалось, что обвиняемые «не могли не принять на себя ответственность за убийство Кирова, по крайней мере, в отношении моральном и политическом». В подтверждение этого приводились слова Зиновьева: «Объективный ход событий таков, что с поникшей головой я должен сказать: антипартийная борьба, принявшая в прежние годы в Ленинграде особенно острые формы, не могла не содействовать вырождению этих негодяев» [205] (т. е. лиц, расстрелянных по делу «Ленинградского центра».— В. Р.).
На процессе подсудимые конкретизировали содержание своих «контрреволюционных разговоров», причем из этой конкретизации становилось ясно, что последние сводились к критике чудовищных ошибок и преступлений сталинской клики. Так, Евдокимов заявлял, что «в оценке коллективизации… мы называли безумием и авантюрой превращение миллионов мелких хозяйчиков в коллективные хозяйства в кратчайший срок… Мы говорили, что вся писанина в прессе об успехах индустриализации не соответствует действительности, обвиняя ЦК в обмане пролетариата и партии… Мы клеветнически утверждали, что материальное положение рабочего класса не улучшается, а ухудшается… Мы говорили, что перенапряжение, с которым строится социализм в нашей стране и которое создано искусственно неверной политикой партии, восстанавливает рабочий класс против партии… В вопросах внутрипартийной демократии нами давалась самая злобная критика существующему в партии режиму… Мы злобно шипели о том, что партии нет, что нет ЦК, нет внутрипартийного режима, бросая по адресу т. Сталина злобные контрреволюционные инсинуации. Мы обвиняли партийное руководство в том, что оно не принимает мер к активизации международного рабочего движения, клеветнически утверждая, что Центральный Комитет тормозит развитие этого движения. Для примера приведу разговор свой с Зиновьевым в конце 1934 года. Зиновьев обвинял ЦК в том, что инициатива в руководстве рабочим движением во Франции отдается в руки II Интернационала» [206].
Любой здравомыслящий человек в СССР и за рубежом, очистив эти показания от эпитетов «злобный», «контрреволюционный», «клеветнический» и т. п., легко мог увидеть справедливость и обоснованность критики сталинской политики и несуразность попыток связать эту критику с убийством Кирова.
Как сообщил в 1956 году бывший работник НКВД, конвоировавший на суде Каменева, к последнему непосредственно перед началом судебного заседания обратился помощник начальника секретно-политического отдела НКВД Рутковский со словами: «Лев Борисович, Вы мне верьте, Вам будет сохранена жизнь, если Вы на суде подтвердите Ваши показания… Учтите, Вас будет слушать весь мир. Это нужно для мира». Видимо, поэтому Каменев на суде заявил: «Здесь не юридический процесс, а процесс политический» [207].
