Критика тоталитарного опыта - Марков Борис Васильевич (читать книги онлайн без регистрации .txt) 📗
В Ростове отца арестовывали Виктор Семёнович Абакумов, будущий маршал, руководитель легендарного СМЕРШа, вместе с которым отец пришёл в «органы», и начальник охраны Берии Гагуа. В вагоне, по пути в Москву, отец спросил: «Витя, а почему мне не дали полотенца, зубной щетки? На расстрел везёте?» Абакумов ответил: «Надо будет, расстреляем». Павел Михайлович возразил: «Скорее тебя расстреляют!..» Гагуа распорядился: «Наручники на него!» И вот лет пятнадцать спустя, купив в магаданском киоске газету с сообщением о расстреле «врага народа Абакумова», отец горько усмехнулся и вымолвил: «Я же ему говорил…»
За всеми этими семейными подробностями опять-таки маячит императив оценки. Она непроста, нелегка. С одной стороны, я – точно также как Борис Васильевич – в своих воевавших и вообще боровшихся за интересы своего государства и народа родственниках – вижу в отце и многих его соратниках-чекистах заслуженных офицеров тогдашней контрразведки. Они честно служили тому государству, идеологии которого искренне верили. Наверное, одни из них выполняли свою работу с большим садизмом, другие были более гуманны к подследственным. Отец гордился тем, что никого лично не расстрелял. Хотя ему неоднократно предлагали «проверить себя». Но что это меняет? Многих его подследственных отправили в расстрельный подвал согласно собранным им показаниям. Знает ли, например, нынешний академик-физик, директор Курчатовского ядерного центра Е. Велихов, что дело его отца году так в 1935 вёл мой отец? Чем тот подследственный был знаменит? Давнишней заметкой самого В.И. Ленина «Признания кадета Велихова».
Политическая полиция похожа по своим методам что при тоталитаризме, что при демократии, особенно накануне и во время войны. На железнодорожном вокзале Ростова-на-Дону установлена мемориальная доска в память о подвиге областного управления НКВД, сотрудники которого все до одного погибли там, прикрывая с наганами и винтовками последние эшелоны в эвакуацию, когда немцы уже штурмовали город.
С другой стороны, офицеры Дзержинского, Менжинского, Ягоды, Ежова, Берии и Абакумова уничтожили массу ни в чём не повинных сограждан. А теперь родственники тех чекистов, которые, в том числе, осуществляли карательную акцию в Катыни, будут гордиться предками? С отцом работал, среди прочих, Леонид Райхман, вышедший на пенсию полковником МГБ. Вряд ли он раскаивался за своё участии в Катынском деле… Напротив, пенсионером раздавал интервью о своей борьбе с врагами. Порадуемся за него? Получается, хорошо, что отца посадили раньше, и он не успел поработать в самые кровавые годы бериевщины. Даже ежовщина выглядит меньшим злом. Ежовские следователи пытали «только» угрозами да бессонницей, а бериевские уже избивали своих жертв.
Уход с исторической, общественной точки зрения в плоскость личносемейной повседневности, предлагаемый Борисом Васильевичем, не помогает мне вынести убедительную оценку ГПУ, НКВД, КГБ. Отец, которого эти органы последовательно наградили («Знак почёта»), осудили (за превышение служебных полномочий), спасли (от уранового рудника), сослали на край Земли и, в конечном счёте, сделали инвалидом, вызывает у меня чувство глубокого уважения как цельная личность и вечную благодарность за моё воспитание. А «органы», куда его мобилизовали, заставили совершать и преступления против своего народа, и подвиги по его защите, вызывают у меня теперь даже не двойственное, а тройственное чувство. Восхищения, сожаления и презрения. Как всё это согласовать, я не знаю. Равно как, наверное, для нынешних немцев гестапо, СД, СС, абвер. Для испанцев – штурмовые отряды франкистов, итальянцев – «коричневые рубашки» боевиков Муссолини, у культурных китайцев – хунвейбины и т. д. Тем не менее, никакого оправдания массовым репрессиям, что у них, что у нас, мне в голову не приходит.
• Кто имеет право писать историю былой эпохи?
«Мой личный штат Айдахо».
Борис Васильевич убеждён, что историю любой эпохи должны писать её современники, очевидцы. Относительно молодые сегодня исследователи, пишущие о 1950-х и 1970-х года, кажутся ему инопланетянами, то есть непонимающими о том, о чём они пишут, априорно чуждыми былым реалиям жизни и культуры. Некий резон в таком впечатлении имеется (очевидец лучше расскажет, «как это было»). Только за этим тезисом стоит путаница жанров письма. Мы, современники «реального социализма», пишем о нём скорее мемуары, разумеется, с какой-то долей аналитики. Вспомним есенинское: «Лицом к лицу лица не увидать.» Ценность мемуаров в их субъективности. У представителей следующих поколений будет в научном идеале меньше эмоций, больше аналитики, больше объективности. На этом, вообще говоря, построена историческая наука. Никто из нас не бывал, допустим, при дворе Ивана Грозного, но об его царствовании сочинена библиотека исследований, в которых проанализированы разные источники той эпохи (Например, церковные синодики, куда скрупулёзно записали всех казнённых опричниками дворян и бояр). Впрочем, учёный любого поколения имеет право и должен собирать и анализировать факты о любой эпохе, включая свою собственную. Уже написаны документированные монографии, изданы сборники источников о репрессиях в СССР, об отдельных центрах Гулага [30]. Вопрос в том, как оценить наблюдения и выводы историков. Для философа Бориса Васильевича фактология, статистика не указ: что турецкая резня армян, что беспрерывно дымившиеся годами печи Освенцима, что десятилетиями переполненные бараки Гулага с его точки зрения вынуждены, то есть оправданы какой-то «логикой» той «эпохи». Философ, видите ли, убеждён в необходимости для тогдашних режимов убить массу невинных людей. Миллионы убитых не в счёт. Этих жертв требовала эпоха! Десятки миллионов их вдов и сирот – тем более. Они же выжили! Причём морально-психологический климат в тех семьях был якобы лучше нынешнего, когда все живы, но богатые получают больше бедных. Как философ, я бы назвал эту логику кощунством. Камни мемориалов, воздвигнутых над павшими узниками тюрем и концлагерей Германии, Польши, Белоруссии, Украины, России, Армении, должны возопить! Но философ философу не указ.
Тогда попробую высказаться как историк. Чтобы пояснить разницу личной исповеди о пережитом с опытом исторического изучения, напомню об известном фильме Гаса Ван Сента «Мой собственный Айдахо» («My Own Private Idaho»). Его главный герой живёт в вымышленном им самим мире – воспоминаний о счастливом раннем детстве с матерью, проведённом в штате Айдахо. Было это на самом деле или нет – зрителю фильма узнать не дано. Герой пытается доехать из Портленда (Орегон) на родину, но его «частный Айдахо» оказывается недостижим для наркомана и уличного проститута. В свою семью после скандала возвращается его случайный любовник, которого после смерти отца, мэра Портленда, ждёт наследство и высокое общественное положение.
В истории общества и его культуры не должно быть произвольно «приватизированных» тем. Рассказывая о своих семьях, переживших или не переживших катаклизмы эпохи, мы отнюдь не пишем её интегральную историю в научном, объективном, а значит и в каком-то смысле общезначимом плане понятия «история». Такого рода нарратив сейчас известнее под названием «устной истории». Он (она) представляет собой всего лишь источник, один из множества, для дальнейшего исторического познания. Например, уже записаны сотни воспоминаний участников и жертв коллективизации в советской деревне. Но итоговые оценки этой последней продолжают разниться не только в публицистике, но и в кастовой историографии. Но ею, во всяком случае, должны заниматься не обыватели, а дипломированные исследователи. Они-то в идеале и сравнят то, что надиктовали и Борис Васильевич, и Сергей Павлович, и многие другие об одном и том же отрезке своих биографий. Эти исследователи и станут делать выводы насчёт того, каким тот отрезок истории страны и её народа «был на самом деле».
Сознавая эклектизм своей идеи множества персонифицированных «историй», Борис Васильевич предлагает, чтобы тексты учебников по истории для школ утверждала некая «общественность». Опять непродуманный до утопичности вывод. Кто именно составит «общественность»? Если это неспециалисты, так сказать, присяжные от историографии, то они некомпетентны в силу неосведомленности, неподготовленности решать, что в истории правда, а что вымысел. Кто и по каким учебникам их учил истории? Что они запомнили из этих уроков? Если же это соответственно образованные эксперты, то их разделяют те же идеологические разногласия, что и нас с оппонентом (два профессора, а каждый о своём.).
