Самоучитель игры на мировой шахматной доске - Переслегин Сергей Борисович (книги серии онлайн txt) 📗

Прежде всего, это привело к тяжелому кризису национальных государств. Данная организующая структура, некогда базовая для индустриальной экономики, стремительно утрачивает значение. Национальный суверенитет все более и более ограничен; ряд прав, неизменно бывших прерогативой государства, перешли к международным организациям или спешно конструируемым интегративным блокам. «Политику стран сменила политика регионов», — говорят на европейском Западе (см. карту 11).

Однако регионы представляют собой не столько географическое, сколько проектное понятие. Перекраивая их границы и упорядочивая информационные, финансовые, материальные и людские потоки через эти границы, можно произвольно манипулировать хозяйственной жизнью целой совокупности народов. С одной стороны, это опять-таки повышает локальную эффективность индустриальной экономики и способствует ее проникновению в ранее недоступные области. С другой — подрывает саму основу индустриальной фазы развития, поскольку способствует хаотическому перемешиванию (людей, смыслов, организующих структур) и разрушению «человеческого муравейника». Оборотной стороной интегрирования стран в регионы оказался распад мира на регионы (не обязательно те же самые!) с последующей автаркией локалитетов и их выключением из мирового (индустриального) хозяйства. Такое «завтра» глобализации предопределено ее сегодняшним днем.

Сугубо формально кризис промышленной эпохи может быть подтвержден медленным падением производительности капитала (способность денег делать деньги) и возрастанием нормы эксплуатации в наиболее успешных регионах Запада и Востока. И тот и другой процесс устойчиво наблюдается с середины 1970-х годов.

Карта 10. Карта фаз

Предчувствие конца индустриальной эпохи вызвало к жизни немало странных общественных движений. Кроме упоминавшихся выше «зеленых», стремящихся остановить промышленное развитие во имя сохранения среды обитания, это «антиглобалисты», призывающие отказаться от индустриальной экономики во имя традиционных культурных ценностей, и «интегристы», проектирующие царство Божие в одном отдельно взятом регионе. Все эти группы сначала ставят перед собой заведомо неосуществимые цели, а затем пытаются реализовать их априори недопустимыми средствами. В общем и целом их деятельность лишь повышает социальную температуру да способствует хаотическому характеру общественной и политической жизни. Вспомним в этой связи, что на грани фаз интенсивность социальных процессов должна нарастать.

Интересно, что риторика всех перечисленных движений (а они образуют базис социального спектра современной западной Европы) построена на концепции отказа, она не подразумевает привнесения никаких новых сущностей. Иными словами, вместо активного «живого времени», определяемого как мера инновационных процессов в системе используется «мертвое время», вычисляемое через повторяющие события: время, для которого нет и не может быть ничего нового.

Таким образом, одним из проявлений глобализации является нарастание интенсивности противоречия между «живым» и «мертвым» временем индустриальных социосистем. Невозможность синхронизировать времена приводит к тому, что эти системы «теряют настоящее»: в них сосуществуют и взаимодействуют структуры, относящиеся и к абсолютному прошлому, и к абсолютному будущему. Интенсивность взаимодействия тем выше, чем дальше разнесены времена, то есть чем больше энергии «отсроченного будущего» запасено в системе.

Для индустриальной фазы характерна крайняя неравномерность развития, обусловленная наличием цепочек положительных обратных связей в локальных экономиках [286]. Эта неравномерность привела к стратификации мира, который раскололся на великие державы, развитые государства европейского типа и колонии. Деление проходит через всю историю индустриальной фазы, хотя конкретные формы, разумеется, менялись. Вопреки распространенному мнению, «вертикальная мобильность» индустриальной фазы мала: социосис-тема, попавшая в привилегированную группу, остается в ней до конца времен. Хотя всякий индустриальный бум с неизбежностью сменяется кризисом и часто сопровождается переходом гегемонии к другой локальной экономике, накопленные за время процветания богатства позволяют прежнему лидеру оставаться в игре. Теоретически при особо благоприятных обстоятельствах колониальная или полуколониальная страна может «подняться наверх» и обрести статус «державы европейского класса», но за всю эпоху это удалось только Японии, которая заплатила за свой успех очень дорого.

Итогом индустриальной эпохи оказалось разделение Ойкумены на «черный» и «золотой» миллиарды, причем последний, составляя около одной пятой населения Земли, потребляет свыше 2/3 ресурсов всех видов. Понятно, что такое распределение воспринимается большинством населения планеты как крайне несправедливое: во всяком случае, поддерживать его можно лишь неоспоримым превосходством в силах. Формально развитые страны это превосходство сохраняют (в некоторых отношениях оно даже возросло: так, американский флот отвечает сегодня «мультидержавному стандарту» — он сильнее всех остальных флотов мира, вместе взятых), но военная мощь Запада обесценивается низкой пассионарностью «привилегированного населения». Кроме того, доминация «золотого миллиарда» подрывается вторичными эффектами глобализации.

Речь идет о резком увеличении связности мира и его перемешанности. Современные глобализированные социосистемы носят фрактальный характер: они настолько проникают друг в друга, что между двумя произвольными элементами одной из них обязательно находится элемент другой. В таких условиях использование стратегических вооружений затруднено. А поскольку глобализация привела к существенному уменьшению информационного и транспортного сопротивления мира, тактические возможности сторон быстро выравниваются. Лишь инертность военного мышления «третьего мира» поддерживает сейчас иллюзию абсолютного превосходства Запада. Заметим в этой связи, что первое же применение «черным миллиардом» (или силами, стоящими за ним) более или менее адекватной тактики привело к огромным человеческим жертвам, вызвало в странах Запада психологический шок и спровоцировало удивительно неэффективные попытки ответа.

Показательно стремление США — и шире всех представителей Евроатлантической цивилизационной общности — связать события 11 сентября 2001 года с исламским фундаментализмом и конкретно организацией Усамы Бен Ладена. Противоречия между мирами-экономиками усугубляются расовыми, национальными, религиозными мотивами, но в данном случае оно, скорее всего, ни при чем. Чтобы это понять, достаточно привести график зависимости от времени эффективности террористических актов со стороны мусульманских организаций.

Карта 11. Рынки и валютные зоны

Будем понимать под эффективностью террора среднее число погибших граждан в расчете на одного погибшего или необратимо выведенного из строя боевика. Статистика показывает, что этот показатель для исламского террора достаточно устойчиво держится около единицы (от 0,75 до 1,5 в наиболее удачные для мусульманских фундаменталистов годы), причем переход к использованию смертников практически не повлиял на результаты. Значительно выше показатели у европейских «Красных бригад» (4—5) и у японских камикадзе, хотя перед последними стояла неизмеримо более сложная задача воздействия на вооруженного противника, находящегося в полной боевой готовности.

Нетрудно видеть, что террористический акт против Всемирного Торгового центра выделяется из общего ряда исламского террора как по статистике, так и по уровню подготовки операции. Более чем сомнительно, что такую атаку мог организовать Бен Ладен, чье мышление, насколько можно судить по его предыдущей деятельности, не выходит за чисто тактические рамки.