Слабость силы: Аналитика закрытых элитных игр и ее концептуальные основания - Кургинян Сергей Ервандович

Введение

Все 90-е годы Фонд Карнеги приглашал меня на свои отдельные «посиделки». Делалось это довольно вяло. Я столь же вяло и откликался.

А вот в 2001 году я столкнулся с другим посылом со стороны данного Фонда. С другим посылом и другим мессиджем. Не скажу, что встреча с американцем, представлявшим некую «копенгагенскую школу», подстраивалась под мое участие. Но я на этой встрече был нужен Фонду, как сейчас говорят, «чисто конкретно». И американцу, с которым я должен был вести диалог (не вполне обычному господину, представлявшему эту самую «копенгагенскую школу»), я тоже был почему-то нужен. И тоже «чисто конкретно». Этот американец вообще нарушал традицию сонной заторможенности, прочно укорененную в известных мне очагах американской политической культуры, призванных преобразовывать «советскую дикость».

О чем же говорил этот американец? О том, что после 11 сентября 2001 года Буш и Путин должны искать интеллектуальный дискурс для политической коммуникации. И что этим дискурсом должна стать некая «идеология секьюритизации».

Меня впечатлило то, что хоть кто-то говорит об интеллектуальном дискурсе как основе политической коммуникации. Правда, мне уже тогда было ясно, что указанная коммуникация по многим причинам постарается обойтись без интеллектуального дискурса.

Меня впечатлило также то, что идет поиск нового дискурса. Потому что банально-либеральный, во-первых, исчерпал себя. Во-вторых, изолгался до полного неприличия. И, в-третьих, явно не мог быть никаким дискурсом ни для каких стратегических коммуникаций.

Между тем мне и тогда хотелось, чтобы искомая коммуникация состоялась, причем именно в стратегическом качестве. Мне и сейчас хочется в точности того же самого. Конечно, я хотел и хочу, чтобы эта коммуникация возникла не за счет наших (а чьих же еще?) односторонних уступок. Но, в отличие от многих, кому российская коммуникация с США по определению ненавистна (ну, там «атлантизм» и все прочее), я считал и считаю эту коммуникацию абсолютно необходимой.

Дело не в том, что я как-то особенно люблю США. Или испытываю иллюзию по поводу намерений американской элиты. Вот уж чего нет, того нет. Но при чем тут вообще любовь? При чем тут радужные иллюзии? Есть другие причины для того, чтобы строить стратегические системные отношения. А такие отношения просто невозможны без дискурса.

Говоря о других причинах, я имею в виду следующее.

1. Все понимают, что после распада СССР ядерная угроза не только не снята – она нарастает. На мир наползает реальное ядерное безумие. Противостоять этому – наш политический, моральный, антропологический и экзистенциальный долг. И нельзя этому противостоять, не обзаведясь, так сказать, стратегическими системными отношениями между США и РФ.

2. Мы, Россия, в нынешнем социокультурном качестве не можем вести даже малых победоносных войн. А надежда на то, что начнем большую войну и тут социокультурное качество изменится, – это очень тупая и безответственная надежда.

3. Все те в мире, кого наше патриотическое сообщество записывает в «могучие антиамериканские союзники», будут уклоняться от лобового столкновения с США так долго, как сумеют. Может быть, проводя при этом ядерное перевооружение. Но, в любом случае, – уклоняться. Они готовы ввязать нас в конфронтацию, но сами будут искать другие пути для себя и своих народов.

Мне кажется особенно странным устойчивое представление, согласно которому Европа может быть «нашим могучим антиамериканским союзником». Идет ли речь о Европе вообще или об отдельных ее частях (например, Германии). И Европа, и отдельные ее части (Германия, прежде всего) при любой ревизии атлантической солидарности (а такая ревизия безусловно имеет место) никогда не построят стратегического антиамериканского альянса с Россией.

Достаточно посмотреть на то, как выглядят, например, карты послепетровских расширений российской территории, издаваемые во Франции. Что ни расширение, то «аннексия», «захват». Достаточно послушать европейских парламентариев в вопросе о Чечне. В конце концов, в вопросе о Путине. Достаточно почитать европейские газеты (как левые, так и правые).

Я не верю в беспредельное экономическое сближение при беспредельном расхождении ценностей и политических ориентиров. Скорее, я могу себе представить, что страшный конфликт между Европой и США (а он имеет место и будет усиливаться) может сочетаться с общим для этих конфликтующих субъектов ценностным антироссийским консенсусом. Именно это, на мой взгляд, и происходит.

Кроме того, у Европы есть свои проблемы. Не только исламская. Проблема расхождения Восточной и Западной Европы приобретает все большую остроту. Социальная проблема набирает обороты. Что-то тут концы с концами не сходятся.

4. Момент для нашей интеграции в Азию упущен. Нужно ли туда интегрироваться – это отдельный вопрос. Но еще десять лет назад такая возможность была. А теперь ее нет. Но и тогда, когда она была, ее задействование категорически исключало любые разговоры о Евразии. То есть о нашем посредничестве в построении альянса Европы и Азии. Потому что такой альянс, по определению, может сложиться только на нашем хорошо обгорелом трупе.

Если хотели переориентации на Азию – это нужно было делать отчаливая от Европы. В начале 90-х годов такой путь был открыт. Это не тот путь, который я считаю органическим для России. Но, повторяю, он был открыт. И им можно было идти. Однако это было несовместимо с амбициозными надеждами нашей элиты на то, что ей найдется место в той самой «мировой» (то бишь западной) цивилизации.

Сейчас этот путь закрыт. Нет теперь такого стратегического социокультурного пути! Нет – и все тут! Есть какие-то щелочки для отдельных российских VIP-персон. Или им кажется, что эти щелочки есть (я склоняюсь к последнему). Но для России теперь любое движение в эту сторону по определению суицидально. Не буду углубляться в аргументацию по данному поводу. Это другая тема.

Здесь укажу лишь, что у меня было (да и остается) очень много причин для того, чтобы желать построения стратегических системных отношений между США и РФ. Отношения этого формата, по определению, требуют дискурса. И потому рассуждения американца о дискурсе мне понравились.

Что же не понравилось? Не понравилось (причем на уровне резкого, не только интеллектуального, но и иного неприятия) слово «секьюритизация».

Меня это слово сразу же очень насторожило. Я еще не мог себе объяснить почему. Но я верю своим первым реакциям. Так сказать, интеллектуальным инстинктам. Я всегда запоминаю подобные реакции, подобные импульсы стратегической настороженности. И никогда не тороплюсь с превращением этих невербальных реакций в тексты. Потому что понимаю: тут что-то должно дозреть.

Ну, так вот–дозрело.

Все то, что я намерен обсудить в этом исследовании, имеет своим истоком тот давний разговор о секьюритизации. Конечно, не он один побуждает меня к подобному обсуждению. События последнего времени имеют тут не меньшее, а возможно и большее, значение. Но есть основания танцевать, как от печки, от описанного мною диалога по поводу секьюритизации.

Разговор предстоит непростой. Но я на него решился. А значит, доведу до неких кондиций. Не обязательно окончательных – куда торопиться? Но – минимально достаточных. А потом видно будет – продолжать этот разговор, переводя его в другую, более острую фазу, или подводить черту на некое неопределенное время.

Что такое секьюритизация

Осевой ценностью, которую сегодняшний западный мир и западная элита предлагают всем остальным (и, прежде всего, своим согражданам), – это некий совокупный комфорт. Материальный, но и не только. Не надо упрощать и демонизировать. Ты можешь не только процветать материально (иметь большой удобный дом, красивую машину и прочее). Ты можешь путешествовать... пользоваться благами информационного общества (тот же Интернет)... А еще – читать, что ты хочешь, говорить, что хочешь и о чем хочешь, исповедовать любые взгляды, критиковать, высказываться... Конечно, все это в рамках закона. Но в этих рамках возможности «общества совокупного комфорта» (современного западного общества – прошу не путать с примитивным обществом потребления!) достаточно велики.