Дж. Р. Р. Толкин: автор века. Филологическое путешествие в Средиземье - Шиппи Том (полная версия книги .txt, .fb2) 📗
Но гости, конечно, не видят картину. В любом случае некоторые из них приезжают только потому, что их интересует его «премилый домик» — они знают, что в итоге Нигглю придется его покинуть, и прикидывают, когда ждать его отъезда, «кому достанется домик и можно ли привести в порядок сад». В замкнутом сообществе научных работников постоянно муссируются слухи о предстоящем освобождении какой-нибудь кафедры ввиду смерти профессора или его ухода на пенсию и сплетни о том, кому достанется вакантное место и кто его на самом деле заслуживает. Толкин наверняка об этом прекрасно знал — он даже упоминает о том, что некоторые молодые коллеги спят и видят, как бы занять его «мягкое кресло».
Конечно, ему, как и Нигглю, хотелось, чтобы кто-нибудь из вышестоящего руководства разрешил ему ни о чем не беспокоиться, заниматься только тем, что ему на самом деле интересно, и выхлопотал бы ему какую-нибудь «государственную пенсию». Но если со стороны должность профессора кафедры в Оксфордском университете и может показаться синекурой, Толкин знал наверняка, что без забот (как переводится с латыни sine cura) на ней никак не обойдется; в одном из своих писем он иронично отметил, что это «мягкое кресло» на самом деле «набито чертополохом». Что до государственной пенсии, то о ней можно было лишь мечтать.
Чтобы кончить картину, даже если она перестанет увеличиваться в размерах, надо сосредоточиться и работать, работать упорно и без перерывов
(и вот эта фраза как раз вполне может относиться исключительно к «Властелину колец»).
Вступление занимает в рассказе три-четыре страницы. Настоящее действие начинается «осенью» (Толкину к тому времени было далеко за сорок) с того, что «в дверь постучали». Стучал сосед Ниггля, Париш, и надо сказать, что найти ему соответствие в рамках этой аллегории не так-то просто. Он очень раздражает. Он совершенно не уважает Ниггля, часто критикует его сад и не проявляет ни малейшего интереса к его картинам: для него это лишь пустая трата времени и материалов. Он без зазрения совести отрывает Ниггля от работы (которую и работой-то не считает) и отправляет его за врачом для своей жены и за строителями, чтобы починить поврежденную ураганом крышу, — именно тогда, когда у Ниггля, как он правильно понимает, нет ни одной свободной минуты. Эта поездка под дождем навсегда лишает Ниггля возможности закончить свою картину. Художник заболевает — и как только он начинает идти на поправку, является сначала Инспектор, которым его давно стращали, а следом за ним и Возничий, чтобы отправить его в «путь». На этом основании можно было бы заключить, что Париш убивает Ниггля, но, строго говоря, это не совсем верно — убивает он только его время. Кроме того, кое-что можно сказать и в пользу Париша: сначала это делает автор, а потом (в конце) и Ниггль. Выясняется, что жене Париша не нужен был врач, но Париш действительно хромал, и нога у него болела, и велосипеда не было. Когда-то (как рассказывает Ниггль в Исправительных Мастерских после того, как отправился в путь) «сосед он был очень хороший, я у него дешево покупал прекрасную картошку и сэкономил на этом немало времени». Успешный, или «эвкатастрофический» конец этой истории зависит от сотрудничества Ниггля с Паришем до такой степени, что «Нигглева Картина» и «Сад Париша» соединяются в «Ниггль — Париш» — «Приход[110] Ниггля».
В 1962 году Толкин написал в письме, что фамилия «Париш» просто «оказалась очень кстати для шутки Носильщика[111]». Там же он отверг предположение о том, что «Лист кисти Ниггля» является аллегорией, — он предпочитал считать рассказ «мифом», поскольку Ниггль — «реальная личность, в которой смешалось и хорошее, и дурное, а вовсе не „аллегория“ какого-то отдельного порока или добродетели». Но в аллегории вполне допустимо смешение разных качеств. Можно еще рассмотреть Ниггля и Париша как «раздвоение», два аспекта собственной личности Толкина, которые ему бы хотелось сочетать в себе: один творческий, безответственный, ничем не обремененный (Ниггль не женат — в отличие от Париша), второй — прилежный, приземленный, практичный и способный добиваться результата за короткое время (можно сказать, заботящийся о нуждах своего небольшого «прихода»). Такое предположение может показаться правдоподобнее, если учесть гораздо более заметное раздвоение: когда на пороге дома Ниггля практически одновременно появляются Жилищный Инспектор и Возничий, который прибыл забрать Ниггля в путь, — «очень похожий на Инспектора, почти его двойник: высокий, весь в черном» (курсив мой). В третий раз мы наблюдаем это раздвоение, когда в конце срока пребывания Ниггля в Исправительных Мастерских его дальнейшую судьбу обсуждают два Голоса: Первый строгий, а Второй более мягкий. Похоже, эти три пары персонажей по-разному выражают неоднозначное мнение Толкина о самом себе.
В центре стоит суровое осуждение «разменивания на мелочи». Ниггль отправляется в путь (умирает). Он помнил о том, что однажды ему это предстоит, и «начинал укладываться, разумеется, без толку» (духовно готовиться к смерти), однако не успел почти ничего: в захваченной с собой сумке нет ни еды, ни одежды — только краски и блокноты с эскизами, — да и ту он в итоге забыл в поезде (потому что некоторые вещи забрать с собой не удастся). Его отвозят в «Исправительные Мастерские», которые, очевидно, символизируют собой чистилище. И там он учится не придираться к пустяковым деталям в том смысле, какой описан в вышеприведенном определении из Оксфордского словаря. «В назначенные часы Ниггля ставили на тяжелую работу», которая была полезна, но совершенно не интересна. Так он учится распределять время:
он мог начинать работу по звонку и немедленно откладывать по другому звонку, оставляя все в полном порядке, чтобы в любой момент продолжить. Он успевал много сделать за день, ловко справляясь со всеми мелкими делами.
Разумеется, именно этому он и должен был научиться, и это новое умение принесло ему если не «удовольствие», то по крайней мере «удовлетворение». Он стал «хозяином времени», а «ощущение того, что надо спешить, пропало». Многие ученые и офисные работники посочувствовали бы Нигглю и не отказались бы от такого умения. Но чего это ему стоило?
В том мире, который Нигглю пришлось оставить, по-видимому, оно стоило ему всего. Последнее слово осталось за Жилищным Инспектором — и он согласился с Паришем. Картина Ниггля не имела никакой ценности. Материалы, которые пошли на ее изготовление, следовало употребить на починку соседского дома. «Таков закон». Общественность по большей части с ним солидарна. В начале автор сообщает, что, хотя Дерево «было любопытно. Единственное в своем роде», сама картина, по его мнению, была «не так уж хороша», а Ниггль, тоже единственный в своем роде, в то же время был «весьма обыкновенным и простоватым».
Похожая по смыслу фраза, но уже безо всяких обиняков, повторяется в предпоследней сцене, когда Советник Томкинс заявляет: «Этот человечишка был недоумком». Аткинс (отметим, что все персонажи в этой сцене носят имена «как у Хаггинса», а не «как у Бэггинса», см. выше стр. 62–63) ему возражает, но Аткинс — «лицо незначительное, всего лишь школьный учитель». «Премилый домик» Ниггля в итоге достался именно Томкинсу. Все его картины пошли на ремонтные работы, и хотя Аткинсу удалось сохранить клочок одной из картин — он даже вставил его в раму и повесил в городском Музее, — в конце концов и Музей, и лист сгорели, и произведения Ниггля вместе с их автором «были окончательно забыты в той местности». Эпитафия его земной жизни звучит из уст Перкинса:
«Бедный коротышка Ниггль! <…> Я и не знал, что он рисовал картины».
Наверняка именно такого забвения боялся Толкин; и в 1939-м, и в 1944 году оно казалось вполне вероятным. Название рассказа, «Лист кисти Ниггля», парадоксальным образом совпадает с названием фрагмента работы художника, который сперва хранился в Музее, а затем был безвозвратно утрачен. Примерно в то же время Толкин и в других местах (см. «Поражение Саурона») мрачно предрекал, что его собственные работы так и останутся непонятыми и нечитанными. В 1944 году ему действительно могло казаться, что «Лист кисти Ниггля» — единственное, что останется от него после тридцати лет писательского труда (не считая «Хоббита»).
