Как сделать детектив - Борхес Хорхе Луис (книги онлайн полные версии бесплатно txt) 📗
Проблема носила чисто литературный характер. Теперь речь шла не о придумывании улик и ложных ходов, не о технических приемах, но об искусстве. Кого сделать жертвой? Как вызвать к ней сочувствие? Айриш упрощает себе задачу. Жертва почти всегда беззащитна — ребенок, девушка, калека, а угрожает ей (автор хочет добиться максимального эмоционального напряжения) чудовище — сумасшедший, садист, не ведающий жалости. Разумеется, жертва сама бросается в пасть к волку («Ангел», «Невероятная история» и др.).
Айриш предпочитает повседневные уголовные драмы, и это обязывает его быть кратким. Едва читатель распознает, в чем заключена опасность, автор должен спешить, иначе кульминация пойдет на спад, а утрата повествовательного напряжения смерти подобна. Поэтому Айриш уверенно чувствует себя только в жанре новеллы. Его романы чаще всего представляют собой цепочки эпизодов, каждый из которых построен как новелла.
Хотя роман-ожидание и можно назвать замедленным триллером, медлительность его относительна. Она характерна только для первой половины рассказа, пока опасность еще скрыта. По мере приближения угрозы темп ускоряется. Вся притягательность романа-ожидания в его ритме. Но сильное воздействие производит только меняющийся ритм, соотнесенный с внутренним ритмом истории, использующий повторы, возвращения вспять, движение по кругу. Чтобы история превратилась в роман, у нее должен быть внутренний источник развития — задача, выглядящая неразрешимой.
Все это Айриш не учитывал. Он пользовался однотипными сюжетными конструкциями, на большее не хватало полета фантазии. Он не понимал, что жертва может быть не только добычей для хищника, что она может сопротивляться, попробовать перехватить инициативу. Айриш практически отказался от сюжетной загадки, сосредоточив все внимание на стиле. Никто лучше его не рисовал ночную жизнь, пустынные улицы, тоску одиночества, притаившегося в засаде убийцу. У него удивительное ощущение неведомого, странного. Он поэт тоски и страха, прирожденный романист, показавший всем, как надо писать детективы.
Пэтрик Квентин в каком-то смысле дополняет Айриша, поскольку он, напротив, отдавал себе отчет, что пружиной романа должна быть чисто психологическая загадка. Под псевдонимом П. Квентин писали соавторы Ричард У. Уэбб и Хью С. Уиллер — англичане, ставшие американцами. Их обширное творчество охватывает период почти в тридцать лет: первый роман, «Дамский убийца», вышел в 1932 году, последний — «И впрямь покойница»— в 1960-м. Но самые характерные романы Квентина — это его семь пазл: «Безумные пазлы» (1936), «Актерские пазлы» (1938), «Кукольные пазлы» (1944), «Ренские пазлы» (1945), «Чертовы пазлы» (1946), «Мексиканские пазлы» (1947), «Покойницкие пазлы» (1948). Квентин начал с неминуемых романов-загадок, но постепенно его любимые герои Питер и Айрис Дюлат стали существами из плоти и крови. Он предложил оригинальную концепцию детективной загадки: все подозреваемые весьма симпатичны и мысль, что один из них может оказаться преступником, приводит нас в возмущение. Тем самым загадка потеряла умозрительный характер, превратилась в драму. К несчастью, П. Квентин поддался искушению блеснуть мастерством. Слишком убедительные доказательства вины выдвигаются по очереди против каждого подозреваемого, и это сводит на нет исходный пафос книги.
Ближе других подошла к синтезу романа и детективной истории Патриция Хайсмит. Написала она не так много: «Незнакомец из Северного экспресса», «Мистер Рипли», «Убийца», «Игра для живых». У нее немало общего с Грэмом Грином: для нее преступник также является жертвой. Ради исследования поведения злоумышленника Хайсмит может пренебречь тайной, но отнюдь не правилами повествования — непредсказуемого, логичного, увлекательного. Здесь мы приближаемся к почти неразличимой границе, отделяющей обычный роман от детективного. Как только становятся интересны сами персонажи, а не их поступки, мы покидаем область детектива. Патриция Хайсмит балансирует на рубеже, с трудом сохраняя равновесие. Ее притягивает роман — познание человека. А детектив — это горестное и восхищенное удивление происходящим. Раз жанр не может отказаться ни от загадки, ни от расследования — иначе он погибнет, значит, в нем заложена одна из кардинальных идей — неотвратимость поражения в неравной борьбе. Справедливость этой гипотезы подтверждает то, что критики марксистского толка безоговорочно осуждают детектив.
Когда мы стали задумываться над природой детектива, мы сразу почувствовали важность проблемы поражения. Речь, конечно, идет не о том, чтобы противопоставить Буало-Нарсежака мастерам детективного жанра. Тем более мы не пытаемся доказать, что открыли идеальную и окончательную формулу детектива. Но наши робкие поиски, почти что на ощупь, позволили нам осознать двойственную природу жанра.
Нам нужно было, с одной стороны, спасти расследование и тайну, а с другой — сохранить в качестве главного героя жертву. Иными словами, мы чувствовали, что можно возродить роман-загадку, но при одном условии — изгнать полицейских, подозреваемых, улики, весь традиционный набор. Это была плата за «саспенс», роман-ожидание. Но каким ему быть? Искусственно замедлять ритм повествования для поддержания напряжения, оттягивать желанную и страшную развязку — слишком простой прием. Им частенько злоупотреблял Айриш, но нынешнего читателя на мякине не проведешь. Такое искусственное напряжение нас не привлекало. Нас заинтересовал иной тип «ожидания» — на уровне сюжета, а не эпизода, ожидание таинственного, непостижимого явления, неприемлемого для нашего сознания, — как, например, в «Падении дома Ашеров». Финальной катастрофы боишься с самого начала, но как она произойдет — неизвестно, а к тому же ничего она не разрешит и не объяснит, несмотря на все возможные толкования. Ожидание неразрывно связано с потусторонними явлениями, нам неподвластными, которые презрительно отметают всякую логику и в то же время разжигают, распаляют желание понять. Нас приводит в полную растерянность непривычная последовательность событий — законы их сочетания ускользают от нас. А может быть, у любой тайны два объяснения — логичное и нелогичное, физическое и метафизическое? Может быть, у нее два лика — рациональный и фантастический? Если исключить рациональное толкование, то фантастика обесценивается, если запретить прорыв в сверхреальность, то объяснение становится рассудочно-пустым. Думается, что у хорошего детектива должны быть две возможные разгадки: одна логическая, но недостаточная, другая поэтическая, но неточная; они дополняют друг друга, взаимодействуют в двойственном мире — человеческом и сверхчеловеческом, реальном и магическом.
Итак, мы решительно отказались от ожидания как приема, остраняющего повествование. Для нас это был способ восприятия мира, а детектив — единственно возможная форма самовыражения.
И тогда мы отчетливо поняли, что неразрывно связать тайну и разгадку, сделать детектив магически притягательным можно только в романе о жертве. Но жертва не тот, кого преследуют, кому угрожают, а тот, кто не может постичь смысл происходящих событий: привычный быт становится ловушкой, ощущение реальности утрачивается. Жертва — тот, кто тщетно добивается правды, а она ускользает по мере приближения к ней; чем больше он рассуждает, тем вернее запутывается. Не торжество логики должен показать детектив, а бессилие разума; и именно поэтому его герой — жертва. Он не размышляет отстраненно над тайной, он живет внутри ее, и читатель вместе с ним, с его помощью ищет ответа на вопрос о смысле бытия, мучащий его денно и нощно. Он пойдет с ним до конца в путешествии на край ночи, за грань разумного и реального.
Разумеется, подобный сюжет отнюдь не лишен логики. Напротив, он тщательно просчитан, организован. Но логика служит не для расследования, а для создания драмы, она прячется в глубине истории, превращает роман в орудие убийства; лабиринт и Минотавр сливаются воедино. Поверхностная логика жертвы оказывается бессильной перед неумолимой глубинной логикой действия. Так объединяются потенциальные возможности детектива и «черного» романа. У первого роман-ожидание заимствует строгость построения, у второго — страдания, но уже не физические, а нравственные, проистекающие из разлада жизни и разума.
