Дж. Р. Р. Толкин: автор века. Филологическое путешествие в Средиземье - Шиппи Том (полная версия книги .txt, .fb2) 📗
«А ты готов подарить его мне, сменить Темного Властелина на Королеву. <…> я стану <…> грозной, как буря, как молния! Твердой, как корни земли. Все будут любить меня и бояться!»
Однако же она шутя справляется с искушением. Точно так же и Фарамир, в чьих руках оказались Фродо и Сэм, узнав, чтó они несут с собой, на мгновение предстал перед ними угрожающим, но потом, рассмеявшись, преодолел соблазн. Наконец, остается Фродо. В начале книги Гэндальф сказал ему, что не может заставить его отдать Кольцо — «разве грубой силой, а этого [твой рассудок][54] бы не выдержал». Однако, как подчеркивает с нажимом Мэнлоув, в конце книги, в сцене в Саммат-Науре, Горлум все же заставляет Фродо отдать Кольцо, и заставляет силой — откусив ему палец, но это никак не отражается на рассудке Фродо. Из-за таких явных противоречий критики, враждебно настроенные по отношению ко всему произведению, усматривают изъян в самóй толкиновской концепции происхождения зла: получается, что на некоторых людей Кольцо действует плохо, а на некоторых вообще никак. Автор манипулирует сюжетом, вместо того чтобы логически его развивать.
На самом деле, подобные сомнения можно развеять одним словом, хотя Толкин его не использует, да и в Оксфордский словарь оно вошло только в 1989 году (насколько удалось обнаружить, первое его упоминание зафиксировано лишь в 1939 году). Это слово — addictive (вызывающий зависимость). Все, о чем говорит Гэндальф, можно выразить одной фразой: «Пользование Кольцом приводит к зависимости». Если надеть его один раз, может быть, ничего страшного и не произойдет, однако с каждым разом тяга к нему растет. На ранних этапах от этой зависимости можно избавиться (это объясняет, почему Бильбо и Сэм смогли от него отказаться), но как только она пустила корни, одной лишь силой воли ее не побороть. С другой стороны, если не надевать его вообще, то власть этой зависимости будет не больше, чем у любого другого искушения, — вот почему Галадриэль, Фарамир и остальные Хранители не поддались соблазну. Кроме того, конечно, зависимых можно удержать от искушения с помощью внешней силы — будь то зубы Горлума или запертая камера и тотальная абстиненция. Говоря, что не может «заставить» Фродо отдать Кольцо, «разве грубой силой, а этого [твой рассудок] бы не выдержал», Гэндальф имел в виду, что не может заставить его захотеть отдать Кольцо, кроме как с помощью какого-то неизвестного метода воздействия на его психику, может быть, чего-то вроде гипноза. Но ничто из этого не противоречит основному тезису по поводу Кольца: разрушительна уже сама потребность его надеть. Завладев им, и Элронд, и Гэндальф, и Галадриэль, и Денэтор начали бы использовать его с самыми благими намерениями, но потом стали бы получать наслаждение от того, что им все удается, упиваться своей властью и в итоге превратились бы в диктаторов и в рабов своей собственной диктатуры, не имея возможности ни прекратить это, ни сделать шаг назад.
Призраки и тени: образы зла у Толкина
Очень многие люди находят толкиновское описание зла весьма убедительным, однако надо еще раз подчеркнуть, что его интерес к теме зла очень современен и ни в коей мере не уникален. В середине ХХ века эта проблема завладела умами многих писателей, которые создавали неповторимые и оригинальные образы зла. Я уже приводил заявление оруэлловского палача О’Брайена из романа «1984» («Если вам нужен образ будущего, вообразите сапог, топчущий лицо человека — вечно»[55]) и ссылался на рассказ Урсулы Ле Гуин «Уходящие из Омеласа» о прекрасном городе, чье могущество и красота полностью зависят от постоянной и осознанной пытки слабоумного ребенка. Сюда можно добавить персонажа книги Курта Воннегута Билли Пилигрима, работавшего в дрезденских «шахтах по добыче трупов», где «вонь походила на запах роз и горчичного газа»[56]; или Мерлина, который в романе Т. Х. Уайта изобличает человечество:
«Homo ferox, изощренный мучитель животных, который… живьем сжигает крыс, — я видел это однажды в Ирландии, — дабы их визгом припугнуть иных грызунов; который вызывает у домашних гусей перерождение печени, чтобы затем повкуснее поесть; который отпиливает у скота живые рога для удобства транспортировки; который иглой ослепляет щеглов, чтобы они запели; который заживо варит в кипятке омаров и раков, хоть и слышит их пронзительные вопли; который уничтожает войнами собственный вид и каждые сто лет губит по девятнадцати миллионов его представителей…»[57]
Все эти образы основаны на личном или недавно пережитом опыте — в большей (у Воннегута) или в меньшей (у Ле Гуин) степени. Эти писатели пытаются донести нечто такое, что им довелось глубоко прочувствовать и что не поддается объяснению с рациональной точки зрения; более того, нечто, по-видимому, совершенно новое, чему не находится ответа в нравственных принципах прошлых веков (хотя некоторые из названных авторов живо интересовались Средневековьем). Окончание цитаты из Уайта указывает на то, что это «нечто» связано с характерным для ХХ века опытом войны, которая превратилась в одну из отраслей промышленности, и обезличенного, индустриализованного массового уничтожения; наверное, не случайно большинство из этих писателей (не только Толкин, Оруэлл и Воннегут, но и Голдинг, а также друг и коллега Толкина К. С. Льюис) были ветеранами той или иной войны. Жизнь в ХХ веке сформировала у многих людей непоколебимую убежденность в том, что в природе человека заложена некая неправильность, не разложимое на части зло, однако никакого удовлетворительного объяснения этому явлению жизнь не дала. Не нашлось такого объяснения и в литературе прежних времен: по мнению Роузуотера, друга Билли Пилигрима из воннегутовской «Бойни номер пять»,
«абсолютно все, что надо знать о жизни, есть в книге „Братья Карамазовы“ писателя Достоевского. Но теперь и этого мало».
Фэнтези ХХ века можно считать прежде всего откликом на этот пробел, нехватку объяснения. И стоит задаться вопросом о том, что в созданных Толкином образах оригинально и индивидуально, а что — типично и узнаваемо.
Один из таких образов — это орки, которых мы несколько раз видим или слышим во «Властелине колец» и по поводу которых можно сделать вполне определенные выводы (см. следующий раздел). Но это злодеи относительно мелкого калибра, которых Толкин назвал в своей лекции о «Беовульфе» «пехотой древней войны»; они в некотором смысле походят на довольно обычных сказочных персонажей, таких как гоблины, как их изначально называл Толкин.
Образ призрачных Кольценосцев (Ringwraiths) получился более индивидуальным и своеобразным. Надо сказать, что это слово относится к точно такому же типу, как *hol-bytla, — оно составное, и первая его часть прекрасно известна, а вторая более туманна. Что такое wraith? Заглянув в Оксфордский словарь, натыкаешься на загадку как раз в духе Толкина — такие всегда привлекали его внимание. В словаре не высказывается никаких предположений по поводу происхождения этого слова — оно лишь снабжено пометой «этимология неясна». Что же до смысла, то в словаре дается два значения, которые, по всей видимости, противоречат друг другу, а в качестве источника обоих приводится один и тот же текст — выполненный в 1513 году Гэвином Дугласом перевод «Энеиды» Вергилия на шотландский язык. Не сомневаюсь: Толкин обсуждал этот вопрос с другими участниками «Инклингов», ведь у Льюиса тоже есть очень четкий художественный образ такого призрака, и в конце концов им удалось найти решение, соответствующее и старинному тексту Дугласа, и современной действительности, к которой относятся «призраки». (Комментарий по поводу Льюиса можно найти в моей статье, опубликованной в сборнике под редакцией Кларка и Тиммонса.)
Начнем с этимологии. Очевидное предположение, о котором должны были подумать составители словаря: это форма древнеанглийского глагола wríðan (writhe — извиваться). Это глагол 1-й группы, относящийся к сильному спряжению, точно такой же, как глагол rídan (ride — ехать), и, если бы он был достаточно распространен, чтобы сохранить свою полную форму, мы бы до сих пор говорили writhe — wrothe — writhen, как мы говорим ride — rode — ridden или write — wrote — written (на самом деле, Толкин использовал форму writhen, см. «Тезаурус Толкина»). Для таких глаголов, как ride или write, характерно образование других слов посредством изменения гласной: например, road (дорога) произошло от ride (ехать), а writ (предписание) — от write (писать). От глагола writhe образовалось несколько таких слов: wreath (нечто скрученное), а также менее очевидные, но заставляющие задуматься wroth (устаревшее прилагательное, означающее «разгневанный») и wrath (соответствующее существительное, которое употребляется до сих пор). Какая связь между словами «гнев», «извиваться» и «скрученный»? Очевидно — и тому есть другие подтверждения, — это слово представляет собой древнюю, отмершую уже метафору, в которой состояние гнева сравнивается с состоянием перекрученности изнутри (это предположение высказал на заседании «Инклингов» Оуэн Барфилд, о чем Толкин упоминает в «Письмах». Слово wraithas (согнутый) тоже имело особое значение для личного мифа Толкина об утраченном пути, см. ниже стр. 442).
