«Тихий Дон»: судьба и правда великого романа - Кузнецов Феликс Феодосьевич (бесплатные книги онлайн без регистрации .TXT) 📗
Такой же серой, унылой и безрадостной предстает в рассказе и жизнь Никифора Терпуга в старой хате со слепыми окошками, с пропревшей крышей. «Двор походил на разоренный аул. Давно требовали починки покачнувшиеся хлевушки и раскрытый сарай. Осыпалась в нескольких местах и полегла городьба. Надо было давно поднять, поправить. Но не с чем взяться: ни хворостинки, ни колышка, ни лишнего острамка соломы — ничего... В пахоту, в покос, в молотьбу приходилось бросать свою работу и наниматься в люди, чтобы сколотить на одежду, на обувку, на мелкий расход по дому. Этот мелкий расход, — бесконечная цепь незаметных, ничтожных, но неизбежных трат, — был беспощадно требователен своей неотложностью: соль и деготь, мыло на стирку, спички, иголки и нитки, церковные свечи даже — всё было необходимо нужно. Из скудного хозяйства продать было нечего: ни овцы, ни поросенка, ни телка не осталось. Была пара молодых быча?т, да корова — избыли на снаряжение Родиона в полк. Удержалась одна старая кобыла Корсачная...» (382—383).
Эта «серая, цепкая, безмолвно жестокая нужда» (383) пронизывает жизнь не только Никифора Терпуга, но и других героев рассказа «Зыбь», да и всех других рассказов Крюкова.
Образ загнанной нуждой и работой клячи Корсачной — «Черные, безнадежно-грустные, слезящиеся глаза устремлены вперед, мимо хозяина, и покорная дума безвыходности, безнадежности написана в них» (385) — символичен для творчества Крюкова. Тема нужды и покорности народа — главные в его рассказах, независимо от того, посвящены ли они казачеству или российской жизни.
«Обнаженно-бедно всё кругом, серо, неласково. <...> Голо, однообразно...» (385), — таким видится родной Донской край Терпугу и автору рассказа. Правда, следом автор восклицает: «Но какая ширь кругом, и как волнуется сердце неясными грезами!.. <...> А скоро придут нарядные дни, залитые солнцем и всеми красками земли, яркие, бесшабашно-шумные <...> Прекрасен тогда ты, родной угол, скудный и милый!..» (385).
Однако рассказы Крюкова — не о днях, «залитых солнцем и всеми красками земли», но прежде всего — о скудности родного края — не только материальной, но и умственной. Ибо — «то, что сулила сама жизнь, если глядеть на нее трезвым взглядом, не обманывая себя, было слишком ясно и просто до безнадежности: беспрерывная работа на выпаханном клочке земли, постоянный страх божьей немилости, вечная мысль о прорехах и печальный конец заброшенной старости. Это проходило перед глазами ежедневно, от начала до конца, на множестве примеров, похожих один на другой, как две капли воды. <...> Унылый дух сушит кости, и жизнь была бы невозможна, если бы прямо глядеть в ее ужасное, безрадостное лицо. Нужен был туман, гаданье, надежда. И диковинная, несбыточная, она рождалась услужливой мечтой» (406).
Все это и формировало — по мысли Крюкова — характеры странных людей, чудаков, бунтарей, посягающих на чужую собственность и не способных к подлинному протесту, оказывающихся жертвами этого бесчеловечного режима.
Гибнет от удара железным коромыслом в руках лавочника Рванкина книгочей Родион Терпуг, мечтавший стать похожим на Гарибальди, а в жизни не поднявшийся выше банального ограбления двух лавочников.
Каторга уготовлена казачку Роману, с револьвером в руках пытающемуся отнять деньги у мошенника-трактирщика (рассказ «Мать»). В каталажке очутился еще один молодой казак — Сергунька Безпятов, попавший в «холодную» из-за того, что пристрастился к чтению, объявил себя «станичным социалистом», и стал писать обличительные стихи в адрес местной власти (рассказ «Счастье»). По мысли Крюкова, именно книги, просвещение народное выведет забитый и униженный народ на дорогу счастливой жизни. А пока вокруг «всё такое убогое, серенькое, — но вся жизнь уходит на созидание и поддержание этого скудного гнезда, все помыслы, заботы и усилия. Все в ней, в этой жизни, незыблемо установлено и безнадежно... <...> Будни удручают тучей мелких, неизбежных хлопот, беспрерывной работой, страхами за завтрашний день...» (283—284). И снова — тот же рефрен: «Скудная, милая родная земля!» (286).
Скудость этой жизни — тема еще одного «казачьего» рассказа Крюкова «Мечта», — о том, как коротают вечера станичники у хозяина лавки Федота Иваныча Шишова.
«Они сходились сюда каждый вечер, на огонек. Стояли длинные, безмолвно-черные ночи осени с долгим, беспокойным сном в душной тесноте закутанных жилищ и с нудной бессонницей, рождающей одинокие, бессильно-тупые, однообразные и тесные мысли, беспорядочные и нерадостные воспоминания, от которых уставала голова и бессильная досада надолго застревала в сердце, — нелепые грезы о том, чего никогда не бывает и не будет. В таинственно-черном мраке думы о жизни, окутанной бесконечной цепью неизбывных будничных забот, недостатков, суеверных страхов и усталой злобы, походили на грузные мешки-пятерики с песком, которые с безмолвной медлительностью наваливались на грудь, давили голову и тисками сжимали сердце. И ночь казалась бесконечной, как сказочное темное подземелье с запечатанным выходом. <...> И так они убивали врага своего — время, тихо и ровно разматывавшее клубок их несложной жизни, в которой радости были редки, мелки и незавидны, а беспомощно-тупая скука, нужда и печали слишком привычны, чтобы на них долго останавливаться мыслью» (358—360).
Я намеренно так обильно цитирую Крюкова, чтобы воочию показать, как разительно далеки интонации его рассказов, их пафос, их стилистика, их язык от «Тихого Дона», с его наполненностью высоким смыслом народного бытия. С «Тихим Доном» их роднит лишь тема: и там, и тут — бытописание казачьей жизни. Но это — две разных жизни, два качественно различных казачества.
Первая книга «Тихого Дона» — это праздник труда, осмысленное, одухотворенное существование, красивые, внутренне богатые люди, жизнь — как полная чаша, не знающая нужды, исполненная благополучия и довольства. Эти качества прозы Шолохова, сразу же после выхода первого тома «Тихого Дона», были подмечены критикой.
Е. Ф. Никитина в статье «Михаил Шолохов» (в сборнике «Михаил Шолохов». М., 1931), подчеркнув, что «Тихий Дон» посвящен той части казачества, которая «жила в те поры сытой, привольной, хмельной жизнью», писала:
«Здесь всё ведомо автору. Всё — до мельчайших деталей кажется ему значительным и существенно важным. Многое — любо и дорого, как самое близкое, незаменимо-родное.
Выкормили, выходили Шолохова привольные степи казачества. Вот он — во весь рост пред весенним разливом красавца Дона, в золоте подсолнечных дисков и “урожая до пояса”, на фоне сизых струек дыма от труб хуторских и станичных дворов.
Перед глазами читателя стоят, как живые, кони, заботливо ухаживающие за ними фигуры казаков, вся утварь казачья, вплоть до пахучих ременных вожжей.
А петухи жестяные над домом! (“веселили они мелеховский баз беспечным своим видом, придавая ему вид самодовольный и зажиточный”).
А бесчисленные блюда, которые показывает, подает нам любовно автор! (“Щи с бараниной сменила лапша, потом вареная баранина, курятина, холодец из бараньих ножек, жареная картошка, пшенная с коровьим маслом каша, кулага, блинцы с каймаком, соленый арбуз...”). <...>
Рисунок С. Королькова
А свадьбы со всяческими угощениями! Праздники, гулянья, рыбная ловля, любовные сцены, драки — словом, весь по-звериному стойкий, тугосколоченный, кряжистый, примитивный быт казаков, в котором нет тяжести раздумий, боли неудовлетворенности, нет разладов, — вот основные, любовно выписываемые полотна писателя»14.
Шолохов вряд ли согласился бы с утверждением критика, будто быт казачества, изображенный им, — «примитивный» и «по-звериному стойкий», — стойкий — да, но отнюдь не «по-звериному», и, конечно же, — не примитивный, ибо жизнь казаков воспроизводилась в романе во всей ее подлинно человеческой сложности и глубине.
