Зарубежная литература XX века: практические занятия - Коллектив авторов (мир бесплатных книг .TXT) 📗
Псалтырь, одна из книг Ветхого Завета, содержит 150 псалмов. Это – обращения к Богу, прославления его и одновременно мольбы, просьбы. В соответствии с этим тон псалмов может быть приподнятым или умоляющим. А иногда он становится требовательным, когда возносящий молитву жалуется на невнимание и призывает Бога помочь ему. Назвав свое стихотворение «Псалом», поэт отсылает нас к этой традиции, хотя и во многом нарушает ее.
Библейские псалмы, как правило, звучат от первого лица. Говорящий субъект в стихотворении Целана, как и в «Фуге смерти», – коллективное «мы». Многие исследователи полагают, что за этим «мы» скрывается еврейский народ, часть которого была уничтожена во время Второй мировой войны, то есть народ был оставлен Богом. Стихотворение не содержит никаких особых элементов, подтверждающих или опровергающих такое толкование. «Мы» можно также понять как голоса человечества, обращающегося к Богу.
Первая строка стихотворения отсылает нас к мифу о сотворении человека («И создал Господь Бог человека из праха земного, и вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душею живою». Первая книга Моисея, Бытие; 2. 7). Вторая строка читается разными интерпретаторами и переводчиками по-разному. Причиной тому – многозначность глагола «besprechen». Это слово в своем самом распространенном понимании означает «говорить о чем-либо», «обсуждать», «критиковать». С другой стороны, оно используется для обозначения магических действий, в том числе и для заклинания с целью одушевления. В этом случае вторая строка продолжает рассказ о сотворении живого существа. Но Бог Библии вдохнул в человека жизнь, не прибегая к заклятиям. Этот глагол отсылает нас одновременно к другому важному корпусу текстов – Кабале, согласно которой из глины можно создать человекоподобное существо – Голема и затем оживить его с помощью магических заклинаний, используя тайное имя Бога.
Парадоксальным в этом процессе творения является субъект. Он обозначен местоимением «никто». В первой и третьей строке предложение начинается с этого местоимения, поэтому «Никто» написано с большой буквы, что дает нам возможность рассматривать его одновременно как имя собственное. Благодаря этой потенциальной двойственности строфа допускает различные толкования. С одной стороны, если принять «никто» как простое местоимение, то строфа означает, что процесс сотворения человека больше не происходит. С другой стороны, если принять «Никто» как имя действующего субъекта, то толкование получается иное. Субъект по имени «Никто» создает людей, и в таком случае за этим именем, вероятнее всего, скрывается Бог. В то же время за счет негативной энергии этого местоимения существование самого Бога ставится под сомнение. В переводах на русский язык второе значение передать точно невозможно из-за необходимости двойного отрицания. Фраза в оригинале может означать «Никто не лепит нас», равно как и «Никто лепит нас». Это напряжение между одновременно возможными бытием и небытием присутствует и в следующих строфах стихотворения.
Вторая строфа открывается привычной формулой прославления. Слово «Никто» написано здесь с большой буквы и занимает место, на котором в псалмах стоит обращение «Господь» или «Бог»; таким образом окончательно фиксируется его функция как имени Бога. Цветение во имя Бога в следующих строках представляется логическим продолжением прославления Создателя, но слово, завершающее вторую строфу, вновь создает напряжение. «Entgegen», которое Целан выделил особой строкой, имеет два противоположных значения, объединенных, однако, общей семой диалогичности. С одной стороны, «entgegen» означает «навстречу», с другой стороны – «вопреки». Таким образом, и здесь, как и в первой строфе, соединяются прославление и отрицание Бога.
Третья строфа вводит самоопределение говорящего «мы» – «Ничто». «Никто» и «Ничто» взаимодополняют друг друга, образуют пару, соотносимую с парами «создатель – создание», «субъект – объект». Одновременно «Никто» и «Ничто» вследствие негативной энергии обозначающих их местоимений оказываются едиными в своем не-существовании. «Ничто» перекликается также со словом «прах» из первой строфы, вновь вызывая библейские коннотации («Все идет в одно место; все произошло из праха, и все возвратиться в прах». Книга Екклесиаста; 3. 20).
Третья строфа, прочитанная от начала до конца, казалось бы, утверждает ничтожность, незначительность рода человеческого. Но в то же время обращается на себя внимание центральная строка. Эта строка является, с одной стороны, частью предложения, образующего третью строфу, с другой стороны, благодаря линеарному выделению может быть прочитана как отдельный значимый сегмент. В этом случае она утверждает торжество существования, бытия, жизни: «мы остаемся, цветя».
Завершающие строфу авторские неологизмы «die Nichts-, die Niemandsrose», созданы по традиционной для немецкого языка словообразовательной модели, но для русского слуха особенно непривычны и поддаются либо описательному переводу, либо переводу с нарушением конструкций русского языка («роза из небытия», «роза-ничто», «роза-никому»). Если под розой понимать человечество, которое продолжает цвести навстречу / вопреки Богу, то добавление к слову «роза» слова «ничто» в качестве первой части отрицает цветение. «Никто» в начале сложного слова означает покинутость цветка, его ненужность никому, и в то же время принадлежность этой розы Богу, если читать «Никто» как имя собственное. То, что «Ничто» и «Никто» являются на равных грамматических основаниях составной частью сложного слова, уравнивает статусы создателя и его создания, хотя бы даже только в факте их не-существования.
Последняя строфа развивает образ человечества (= «мы») как цветка. Цветок раскладывается на его составляющие – «пестик», «тычинки», «венчик». Эти слова в немецком языке являются не только терминами из области ботаники, но и имеют другие значения, кроме того, в контексте стихотворения они приобретают дополнительные смыслы. «Krone» переводится как венчик и как «корона». Это слово вызывает ассоциации с образами царей, столь важными для традиции иудаизма. Помимо этого «короной» называется в еврейской мистике седьмая, высшая сфера пребывания Бога. Упомянутые вместе органы размножения цветка вновь возвращают нас к процессу создания, сотворения новой жизни. Тычинки, мужской орган, соотносятся с активным началом, с создателем. К слову «тычинки» относится определение «himmelswust» (буквально «небесно-пустынные»), которое является авторским неологизмом. Это прилагательное напоминает о Земле в начале творения, когда та была «безвидна и пуста» («wust und leer», Бытие; 1. 2) и в то же время суггерирует картину опустевших из-за отсутствия Бога небесных сфер. Кроме того, немецкий термин «тычинка» – «Staubfaden» – распадается на два слова и в буквальном переводе звучит как «нити праха», то есть одновременно отсылает к создателю и объекту его деятельности; или – к зарождению жизни и смерти, праху, небытию.
Пестик, женский орган, дополняемый прилагательным «seelenhell» – «светлый душой», может быть истолкован как образ души, оплодотворяемой Богом, оживающей в Боге. Таким образом, в цветке в финале стихотворения соединяются божественное и человеческое, субъект и объект. Довершается образ двойным упоминанием красного цвета, которое вместе с завершающим стихотворение словом «шипы» неизбежно вызывает ассоциацию с кровью. Образ розы в целом, включая бутон и шипы, показывает, что олицетворяемое им «мы» способно не только на цветение / страдание, но и на сопротивление, – мотив, введенный во второй строфе словом «entgegen». Последнее предложение стихотворения также допускает двоякое толкование: «слово, которое мы пели над шипами», то есть страдая, и «слово, которое мы пели о шипах», то есть о своих страданиях.
Подведем итоги. Стихотворение строится на двух антиномиях: «создатель – создание» («никто», «тычинки» – «ничто», «прах», «роза», «пестик») и «бытие – небытие» («цвести», «оставаться», «роза», «петь» – «никто», «ничто», «прах», «пустынное небо»). В обоих случаях понятия в парах, с одной стороны, противопоставлены друг другу, с другой – постоянно проникают друг в друга. Кроме того, обе пары неразрывно связаны, мы имеем дело как с бытием / небытием создателя, так и создания. Такое переплетение смыслов достигается в этом коротком стихотворении благодаря максимальной весомости, нагруженности каждого образа, каждого слова.
