Зарубежная литература XX века: практические занятия - Коллектив авторов (мир бесплатных книг .TXT) 📗
Во второй части повести, в заключении, будучи оторванным от мира природы, Мерсо продолжает остро реагировать на малейший дискомфорт, а органы чувств героя по-прежнему определяют не только его физическое, но и эмоционально-психологическое состояние. Так же как в своей комнате или на пляже, в жарком автобусе или на похоронах матери, Мерсо продолжает тонко чувствовать запахи, прислушиваться к звукам, улавливать оттенки цвета, ощущать дрожание воздуха и трепет человеческой плоти в зале суда и в тюремной камере.
Именно тело героя – не мысли и не слова – передает чувства этого человека, обвиненного в жестокосердии и бесчувственности. Так, он не клянется в любви Мари, но любит ее со всей страстью; во время суда признается, что после одной из особо патетических реплик прокурора «впервые за много лет... как дурак, чуть не заплакал, вдруг ощутив, до чего все эти люди [его. – С.П.] ненавидят». Чуть далее по тексту он делает еще одно признание: увидев, как во время допроса блестят глаза и дрожат губы Селеста, выступившего в защиту обвиняемого, Мерсо впервые в жизни захотелось обнять мужчину.
Герой Камю не говорит о своих переживаниях, но его телесные реакции прямо передают чувства обиды, благодарности, любви, наконец, страха смерти. После вынесения смертного приговора он все же цепляется за мысль об освобождении, но, осознав ее тщетность, впадает в состояние нервной лихорадки: «Напрасно я позволил себе такие предположения, потому что меня тотчас обдало ледяным холодом, и я скорчился под одеялом. Я стучал зубами и никак не мог взять себя в руки».
Поведение и реакции Мерсо кажутся безжизненными и плоскостными только с точки зрения тех, кто привык судить о человеке по внешним признакам и умению соответствовать общепринятым стандартам поведения. Пусть герой Камю не оплакивал мать и не согласился ради ложного самооправдания сказать, что на похоронах сдерживал естественную скорбь. Но он помнит о матери, ведь не случайно все главы первой части заканчиваются упоминаниями о ней, и вплоть до заключительной страницы Мерсо неоднократно употребляет слово «мама». В тексте повести он прямо говорит адвокату о своем отношении к ней: «Конечно, я любил маму, но какое это имеет значение. Всякий разумный человек так или иначе когда-нибудь желал смерти тем, кого любит... В тот день, когда хоронили маму, я очень устал и не выспался. И поэтому плохо соображал, что происходит. Одно могу сказать наверняка: я бы предпочел, чтобы мама была жива».
Его отношение к матери сродни чувству большинства людей; в этом он «обыкновенный человек», «такой же, как все», но его жестокая прямота расценивается адвокатом как покушение на устои морали. Для самого героя эта прямота является способом жить в состоянии правды и не участвовать в лицемерной и лживой игре, именуемой нормами общественной морали. Мерсо ощущает их относительность в сложном и неоднозначном мире, где с конца XIX века уже не раз ставились под сомнение ценности западной цивилизации. Герой Камю находится вне сложившихся устоев общества, ощущает себя «посторонним» в круге принятых норм и правил.
Характерно, что все судебное разбирательство воспринимается им как некое действо, за которым он наблюдает со стороны. Вот как сам Мерсо передает свои ощущения: «Получалось как-то так, что мое дело разбирают помимо меня. Все происходило без моего участия. Решалась моя судьба – и никто не спрашивал, что я об этом думаю». И далее, когда адвокат начал произносить свою речь как бы от имени обвиняемого: «Мне подумалось, таким образом меня еще больше отстраняют от дела, сводят к нулю и в некотором смысле подменяют».
Вынужденно сторонний взгляд Мерсо в соединении с его привычкой говорить правду порождает неожиданный эффект: сцена суда выглядит напыщенным представлением, нелепой пантомимой, дешевым фарсом. Камю вносит свою лепту в столь важный для литературы XX века после Кафки образ судебного процесса. В его изображении он превращается в своего рода пародию на суд, когда герой остраненным взглядом видит и объективным словом передает разглагольствования прокурора, восклицания адвоката, страстные и нервические жесты присутствующих. Его повествовательная манера существенно определяет читательское восприятие изображаемого. Мерсо говорит короткими, простыми фразами, использует обычные, «непоэтические» слова, сополагая в одном ряду разные по значению детали и эпизоды, не устанавливает между предложениями причинно-следственную связь. Французский критик Ролан Барт назвал такую манеру повествования «нулевым градусом письма». Она точно соответствует образу «постороннего» героя, сознание которого замкнуто на самом себе.
Мерсо с недоумением воспринимает происходящее в зале суда, но в итоге его отношение к процессу отступает на второй план перед лицом единственной истины, суть которой заключается в осознании конечности земного человеческого удела, в неизбежности смерти, обессмысливающей все остальное. «Люди умирают, и они несчастны», – так определил суть человеческого существования Калигула, герой одноименной трагедии Камю. Эту истину разделяет и Мерсо, выкрикивая ее в лицо священнику в финальной сцене повести: «...я уверен, что жив и что скоро умру. Да, кроме этой уверенности у меня ничего нет. Но по крайней мере этой истины у меня никто не отнимет. Как и меня у нее не отнять. Я прав и теперь и прежде, всегда был прав. Я жил вот так, а мог бы жить и по-другому. Делал то и не делал этого. Поступал так, а не эдак. Ну и что? Как бы там ни было, а выходит – я всегда ждал вот этой минуты, этого рассвета, тут-то и подтвердится моя правота. Все – все равно, все не имеет значения, и я прекрасно знаю почему».
С этим трагическим прозрением экзистенциалистов Мерсо живет на протяжении всей повести, и именно оно объясняет его реакцию на смерть матери и убийство араба. Мерсо спокойно встречает их смерть, потому что знает, что и его существование рано или поздно оборвется; он не считает нужным вести себя «правильно», поскольку мертвому это безразлично; отказывается предаваться скорби и причитаниям, так как спешит насладиться отпущенной ему земной жизнью.
Таков смысл существования героя повести. Но Камю, раскрывая читателю его жизненную философию, все же оставляет без ответа вопрос об оправданности поступка Мерсо. Этот выстрел под «солнцем, уничтожающим всякую тень», – чистая случайность, выводящая героя из тени его незаметного существования в центр общественного внимания. И здесь, под пристальным оком общественного мнения и суда, его «правда отрицательного порядка», страсть к абсолютной честности, интерпретируется другими как несмываемый грех, как результат его неверия в Бога.
Во второй части романа, в сценах со следователем, прокурором и священником, религиозная проблематика выступает на первый план. С точки зрения Мерсо, все пытаются навязать ему совершенно бессмысленные для него разговоры о Боге, он неоднократно подтверждает в ответ на прямые вопросы свое неверие. Отказ от христианства после Ницше стал нормальным состоянием западного сознания, и катастрофы XX столетия могли только подтвердить людям, что «бог умер». Так что в этом плане Камю рисует своего героя типичным представителем своего времени, и однако в предисловии к американскому изданию романа автор заявляет, что Мерсо – «единственный Христос, которого мы заслуживаем, потому что... отнюдь не будучи склонным к героизму, он принимает смерть за правду». Мерсо оказывается более готовым выстоять перед обжигающей новой правдой о жизни, чем его обвинители, по-старому полагающиеся на подпорки христианства.
В «Постороннем» Камю создает свой вариант «центростремительного текста», где все направлено на раскрытие образа главного героя. В рамках национальной французской традиции рационалистического препарирования каждого оттенка чувства, каждой мысли он с редкой точностью и определенностью ставит самые больные вопросы литературы середины века: проблему абсурдности бытия и способов противостояния этому абсурду, проблему релятивизации истины, новой субъектности натуралистического человека, лишенного всех традиционных утешительных моральных иллюзий о справедливости и любви.
