Небо истребителя - Ворожейкин Арсений Васильевич (электронные книги без регистрации .txt) 📗
Секретаря райкома партии Василия Андреевича Бросалова я застал в его кабинете. Говорили и об открытии бюста, и о судьбе моей родной деревеньки, и о многом другом. Под конец беседы он вдруг спросил:
— А с Никитой Сергеевичем Хрущевым встречаться не приходилось?
Сразу вспомнился май 1944 года. Наш полк стоял на аэродроме близ Тернополя. Член Военного совета 1-го Украинского фронта генерал Хрущев прилетел, чтобы провести совещание с политработниками. Командующий воздушной армией генерал-полковник Красовский приказал мне:
— Свои истребители поставьте метрах в двухстах от командного пункта, а сами находитесь поблизости. Как только кончится совещание, доложите Никите Сергеевичу, что вам приказано сопровождать его в полете до штаба фронта.
Когда кончилось совещание, я представился Хрущеву. Он спросил:
— Где ваши истребители?
— Там, — я показал рукой.
— Почему не рядом с моим? — Он пренебрежительно махнул рукой: — Ждать не буду, полечу без вас.
Мы, четверо летчиков, бросились бегом к своим машинам. Но пока запускали двигатели, По-2 успел взлететь. И тут я, к своему ужасу, увидел появившихся над селом Великие Гаи двух «фоккеров». Фашистские истребители заметили По-2 и начали делать разворот. Чудом нам удалось взлететь и подоспеть в тот момент, когда истребители противника находились в исходном положении для атаки. Оказавшись позади фашистов, мы открыла огонь. Один «фоккер» удалось подбить, другой ушел восвояси. Хрущева мы проводили до штаба фронта.
— Да-а, — вздохнул Бросалов. — Тяжелый момент был. Интересно, почему Хрущев не стал вас ждать?
— Видимо, очень торопился. И характер такой: ждать не любит.
Стояло бабье лето. Воскресенье выдалось на редкость теплым и солнечным. На митинг собралось много людей. Говорили обо мне, о моем детстве, а я глядел вдаль. С высокой кручи просматривался противоположный берег реки, низменный и заболоченный. Но там уже вырастали пятиэтажные дома для строителей Горьковской ГЭС. Хорошо были видны сооружаемая водосливная плотина и строящееся здание электростанции. Словно издалека до меня донеслось:
— Открыть бюст!
Распахнулся чехол, упал на землю. Суровой надменности, о которой говорила Мухина, не было. Было строгое, но доброе лицо с задумчивым взглядом, устремленным вдаль.
На другой день на райисполкомовском газике вместе с матерью и братом Степаном мы поехали в деревню Прокофьево. Добирались почти час: дороги в российской глубинке не для машин. Родной дом встретил печальной ласковостью. Здесь все до мелочей знакомо, мило и дорого душе. До тридцатых годов в нашей деревне насчитывалось шестнадцать изб. В половине из них жила староверы Сиденины, предки которых переселились из глухих лесов. Теперь в деревне осталось всего шесть изб. Когда я бегал еще подростком, четыре семьи были раскулачены. Из раскулаченных мне хорошо запомнился Ефим Сиденин. Этот крепкий и здоровый мужик имел жену, двух сыновей и трех дочек. Он сам построил двухэтажный дом с небольшой молельней, где мои сверстники, в том числе и я, начинали учиться грамоте по Евангелию. Учил нас приезжий старец, прозванный Палкиным. Однажды на уроке я отвлекся от чтения книги, и «учитель» ударил меня по спине палкой. Хозяину молельни Ефиму пришлось вступиться за меня. Но тот сказал: «Есть божий закон — не противиться злу. Кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую». Ефиму не понравилось такое учение, и он поспешил рассчитать Палкина.
В 1942 году, уезжая на фронт, я заехал в Прокофьево попрощаться с мамой, женой и дочкой. Встретился и с Ефимом Сидениным. Он рассказал мне интересную притчу: «Шел человек в рубищах и весь обвешанный тяжелыми цепями. Повстречался ему дородный мужик и спрашивает: „Почему ты себя так мучаешь?“ — „Я великий грешник: нечаянно убил своего брата“. — „Разве ты грешник? Вот я так грешник: людей своими наговорами порчу и убиваю, натравливаю друг на друга, у коров молоко отнимаю, женщин делаю бесплодными. И ничего не боюсь“. После этого они разошлись. Человек в рубище долго думал и решил, что этот изверг не должен жить на свете. Сколько горя и страданий он принес людям! Надо убить его. „Все равно я уже грешник“, — решил он и выполнил свое решение. Вскоре к нему явился ангел и сказал: „Ты народу великое добро сделал: избавил его от злодея. Бог тебе все грехи отпускает…“
Ефим посоветовал мне без всякой жалости уничтожать фашистов, заверив, что бог за это не будет на меня в обиде.
Деревня выглядела пожухлой. Раньше были ограды у передних усадов. В огородах росли картошка и капуста, огурцы и помидоры. Теперь оград не было и дома выглядели беспризорными. Избы захирели, резные карнизы и наличники у окон, расписанные резными узорами, потеряли свой прежний вид.
Мой родной дом осел и покосился. Нижние бревна сгнили и как бы растворились в заросшей травой завалинке. Окна от пыли казались заклеенными серой бумагой. Ворота во двор были распахнуты, издали виднелся пустой хлев. Тополь и ветла, посаженные мной в детстве, вымахали выше дома, и он, словно прося их о помощи, накренился в сторону деревьев.
Мама упала на землю и, рыдая, заговорила:
— Вы, сынки, виноваты, что я здесь не живу и дом отживает свой век.
Год назад она заболела, и брат Степан взял ее к себе в Городец. Но она постоянно тосковала по своему дому и теперь высказывала в плаче эту тоску:
— Ой, детки мои, детки! Это же отчий дом! Его строил и недостроил ваш отец, взяли его на войну… Как же я на том свете отчитаюсь перед мужем и перед богом?
Слезы текли ручьем по морщинистому лицу матера, на добрых, натруженных руках вспухли вены. Сейчас вся она выглядела такой же старой, как и наш дом.
Мы вошли в пустой двор. Под ногами сухая земля, над головой сеновал. В детстве летом мы с братом часто спали там. Аромат сена действовал сильнее снотворного. А утром, разбуженные пением петуха, мы вместо зарядки бежали купаться в прудик, который находился позади огорода. Из любопытства мы поднялись на сеновал. Он пуст. Через фасадное окно смотрится голубое небо.
А вот и дом. Над входной дверью висит подкова. По старинному народному поверью она не пропустит несчастья в дом, а счастью не даст выйти. Миновали сени, заглянула в чулан. В избе все по-прежнему: деревянная кровать, сделанная еще отцом, полати у потолка, русская печь, самодельный пустой шкаф для посуды.
