Небо истребителя - Ворожейкин Арсений Васильевич (электронные книги без регистрации .txt) 📗
— Я всегда летаю на исправной машине.
— А ты сам-то исправный? — возбужденно спросил Савенок.
Чтобы приостановить горячий разбор полета, я показал на машину:
— Поедем в штаб, там разберемся.
В машине Савенок снова перешел на крик:
— Товарищ полковник, я больше не могу работать с таким помощником! Он чуть было…
— Помолчите! — приказал я.
Оказывается, внешнее спокойствие виновника происшествия может вызывать глубокое раздражение у людей, чувствующих свою правоту. Я почувствовал, как от невозмутимого вида Мартьянова начинаю нервничать. А мне предстояло разобраться в нелегкой ситуации, понять, что там, где нет дружбы, не может ладиться и служба.
В штабе меня ждал только что назначенный начальник политического отдела дивизии полковник Николай Николаевич Астафьев. Я предложил ему начать работу в дивизии с разбора инцидента.
— Хорошо, — согласился он. — С удовольствием послушаю ваш разговор.
— Удовольствия при этом разговоре будет мало, — не выдержал Савенок.
Начальник политотдела с любопытством посмотрел на него и протянул руку:
— Давайте познакомимся,
Оба инспектора представились ему, и мне показалось, что это знакомство успокоило Савенка. Когда мы сели за стол, я предложил ему;
— А теперь дайте капитану Мартьянову подробную характеристику. Что он представляет собой как летчик и как человек?
— Хорошо, — в задумчивости ответил Савенок и, взглянув на Мартьянова, начал: — Перед войной мы с ним окончили Харьковское военное училище летчиков. Нас там оставили инструкторами. Только в сорок четвертом нам удалось вырваться на фронт. Он воевал хорошо. И после войны летал отлично. А в последнее время с ним что-то произошло. Появилась излишняя самоуверенность.
— А ты стал трусом, — заявил Мартьянов.
— В чем же проявилась его трусость?
— Да хотя, бы в сегодняшнем случае. Он струсил! Я хорошо видел его самолет и тормозил. А он с испугу начал крутиться на полосе.
— А вам не страшно было садиться?
— Нет!
— Но если бы на вашем самолете отказали тормоза? Не зря говорят, что высшая форма добродетели — осторожность, а высшая глупость — лезть напролом.
— Моя машина меня еще никогда не подводила.
— А если бы подвела?
— Я сбоку обогнал бы Савенка.
— Но ведь руководитель полетов запрещал вам посадку. Почему не выполнили его приказ?
— Я готов, если надо, отдать жизнь, но выполнять глупые указания не обязан. На второй круг у меня могло не хватить горючего. А говорить по радио не мог: был занят посадкой. Точной посадкой.
— «Жизнь Родине, а честь никому» — такой лозунг был у испанских анархистов, — сказал я и спросил: — Вы не анархист?
— Я советский летчик. Но что за жизнь без риска?
Из беседы мы поняли, что у Мартьянова что-то произошло с психикой. Чтобы смягчить наш резко откровенный разговор и не вызвать у человека еще большего возбуждения, я примирительно заговорил:
— Ну вот, мы как будто все и выяснили. Теперь, уважаемый Яков Савельевич, можете быть свободным.
«Уважаемый Яков Савельевич» порывисто встал, вытянулся в струнку и задиристо упрекнул:
— Вам, товарищ полковник, подчиненных не положено так называть. У меня есть воинское звание и фамилия.
Мне пришлось согласиться:
— Хорошо! Учту, капитан Мартьянов. — Глядя на его сильно поседевшую густую шевелюру, спросил: — Вам, кажется, всего тридцать два года? Скажите, когда вам так капитально побелило волосы?
— На фронте. В первом воздушном бою.
Память о войне не подвластна времени. Мне вспомнился первый бой на Халхин-Голе и захотелось сделать снисхождение Мартьянову за нарушение правил посадки. В первом своем воздушном бою я не испытывал страха. Он родился уже после посадки, когда я вылез из самолета, когда понял, что случайно уцелел в небе. Меня сковал леденящий страх, и я, обессилев, повалился на землю. Мартьянов от страха поседел, а у меня тогда неудержимым потоком хлынули слезы. Теперь у него возникло какое-то безрассудное бесстрашие.
В этот момент распахнулась дверь, вошел Осмоловский и доложил, что в самолете Мартьянова осталось полбака горючего.
— Видите, товарищ Мартьянов, оказывается, керосина у вас было достаточно, чтобы выполнить приказ руководителя полетов, — сказал я.
— Ясно, товарищ полковник. Но я не засек время взлета и счел, что безопасней сесть, чем выполнить команду руководителя полетов…
Когда Мартьянов вышел, начальник политотдела пожал плечами:
— Странный человек. У него какая-то мания вседозволенности. Нормальный военный человек так не должен вести себя.
— Вы правильно это заметили, — подхватил Савенок. — Раньше он был внимательным и корректным.
— Какое примем решение?
— Отстранить от полетов, — предложил Савенок, — направить в госпиталь на обследование.
— А может, дадим ему отпуск? — предложил я. — В последние месяцы мы много летали даже в выходные дни. Мартьянов отдыха не знал. Не исключена возможность, что человек устал.
— Не поможет, — заявил Савенок. — Он уже начал бить жену. Я на днях зашел к ним, она лежит на диване и плачет. Он говорит: «Все учит меня, воспитывает. Пришлось вправить ей мозги». Что касается отпуска — ему некуда ехать: фашисты уничтожили всех его родных.
— У них дети есть? — поинтересовался Николай Николаевич.
— В начале войны родился мальчик, но умер.
— Больше детей не хотят?
— Она не хочет. Говорит: «Если рожу и он снова умрет, то покончу с собой». Сейчас беременна, но собирается делать аборт. Он против. Вот из-за этого у них постоянные ссоры.
— Почему же вы, как непосредственный начальник Мартьянова, не вмешаетесь в их семейные дела?
— В эти дела я не имею морального права вмешиваться: у меня самого с женой разлад.
Эти слова заставили меня задуматься. Я только что упрекнул Савенка, но сам, его непосредственный начальник, не знал о неладах в семье подчиненного.
— А что у вас?
— Она была в оккупации. Не лежит у меня к ней сердце.
— Почти половина нашего населения оказалась в оккупация.
— Я получил письмо без подписи. В нем сообщается, что моя жена жила с фашистами.
