Как далеко до завтрашнего дня - Моисеев Никита Николаевич (читать полную версию книги .TXT) 📗
Вот с этих позиций и следует думать о национальных интересах, наших трудностях и возможностях. И, прежде всего, попытаться ответить на вопрос – что такое Россия?
Без иллюзий, со всей жёсткостью и беспощадностью истинных патриотов: только так интеллигенция сможет нащупать истинное понимание ситуации, понять реальную обстановку. Только так мы окажемся способными понять, как в процессе невероятного перемешивания людей, стремительного этногенеза, охватившего всю территорию Советского Союза, огромная часть нашей нации обрела психологию люмпенов, как в её толще рождалась «коммунальная сволочь», всё то, сегодня стоит на пути к обретению русским народом достойной ниши в сообществе XXI века. Только беспощадная честность поможет нам выработать иные стандарты, соответствующие российской реальности конца века, столь непохожего на его начало.
Я называю свою позицию позицией ограниченного пессимизма. Такой термин я оправдываю тем, что вижу огромные возможности моей страны и моего народа. Но у меня глубокие сомнения в том, что мы сможем ими сегодня умело воспользоваться. Сталкиваясь с людьми, которые всю жизнь посвящали себя политике, ч вижу такую ориентированность их мысли, которая не даёт возможности спокойного обсуждения будущности страны, обсуждения, исключающего ориентацию на собственный и притом сиюминутный успех. Это свойство политиков современной волны, может быть одно из самых страшных наследий коммунистической эпохи.
И тем не менее, мы должны сообща думать о месте нашей Родины в мире XXI века. И делать всё возможное, чтобы оно было достойным!
Глава XIV. 93-й год
Завтра еще не началось
И вот наступил нынешний 1993-й год. Я кончаю книгу, которую начал легко и даже весело – я писал её для себя, как и раньше, в юности, писал стихи. Писал в те дни, когда у меня не было срочной работы или мне было трудно ей заниматься, когда мне хотелось отдохнуть и побыть на едине с самим собой, со своим прошлым и со своими мыслями. А еще – когда мне становилось тошно от настоящего. Тогда я как бы листал страницы своей жизни и удивлялся тому, что всё произошло так, а не иначе. И у меня самого и в моей стране.
Я по природе своей жаворонок – всю жизнь просыпался очень рано. Но в молодости, я ленился подниматься сразу и, если это было можно, любил просто по-бездельничать и лежа в кровати подумать о чем-нибудь приятном. Но в нынешнее время такого безделия уже не получалось: достаточно выключится из какого-нибудь дела, как в голову начинают лезть мысли, как правило очень грустные, ибо будущего не видно. И тогда настроение портится, причем на целый день и мешает заниматься делом. Поэтому, когда я просыпался рано, а это случалось почти каждый день, то торопился вставать ни свет ни заря и садится за компьютер. Теперь он мне заменял моё Ладожское озеро и моя медитация – это уход в прошлое. О будущем теперь не думалось – не те годы и не то время, не хочется расстраиваться. О судьбе написанного я так же не думал.
Но вот однажды, когда я был в том состоянии, о котором в детской книжечке написано:"не поётся, не клюётся, к меня куриный грипп", на принтере я распечатал написанное. И первым читаталем стала моя жена, которую я попросил исправить орфографию и выловить обычно многочисленные описки. Это она первой сказала мне о том, что мои размышления могут быть интересны не только моим близким и их следует опубликовать. Тогда я дал почитать написанное ещё кое кому из тех моих знакомых, кому я по человечески верил. Они мне сказали тоже самое, что сказала Тоня. Я быстро прочитал рукопись и понял, что без особого предварительного замысла, родился документ, содержащий информацию, высокой степени подлинности. По существу, в нём даны фрагменты истории интеллигенции, естествознания и даже философии последних десятилетий. И они пропущены через конкретную жизнь, сквозь те самые три четверти века, которые я уже прожил и, которые неузнаваемо изменили лик огромного народа. Тем самым я, как бы отдаю свою жизнь тем, кто хочет увидеть изнутри эту историю в её трагизме и очаровании.
Я ещё раз прочитал рукопись более внимательно и решил ничего в ней не менять, ничего не дополнять, боясь испортить чистоту первоначального документа и непредвзятого восприятия. Может быть следовало ограничится первыми тринадцатью? Но, во-первых тринадцать плохое число, а во-вторых, я уже стал думать о читателях. Вот почему, я сел писать заключительную главу. Она мне далась труднее всего и её я писал уже совсем не легко и, тем более, уже совсем не весело, поскольку теперь речь должна идти о будущем. Как бы мне хотелось сказать читателям, особенно молодым, нечто обнадеживающее. Но пока сделать это у меня не получается!
Заключительной могла бы быть и предыдущая глава. Но она была написана год назад, как очередное «размышление» и я посчитал необходимым написать специальную заключительную главу, отвечающую реалиям сегоднешнего девяносто третьего.
Советник академии
У Гюго есть роман с таким же названием как и это заключительное размышление. В детстве я очень любил книги Гюго, особенно его «девяносто третий». Читал его несколько раз и каждый раз сочувтвовал жертвам страшного года французской революции, которую уже в раннем детстве воспринимал как катастрофу, а не как героику. И мне всегда слышалось что – то зловещее в этом сочетании слов – quatrevingt treize.
200 лет тому назад во Франции был развязан террор, против якобинцев поднялась Вандея, кровь и звериная жестокость захлестнули страну Вольтера и Руссо, людей набивали в баржи, а баржи топили в Луаре. И всё происходило во имя диких бессмысленных лозунгов. У людей менялась психика. Из доброго тихого человека вдруг вылезал неандерталец. А интеллигенты – их тогда называли философами, превращались в палачей. Так, наверное, случается во время любых революций. Ведь и у нас в стране тоже был свой quatrevingt trteize и люди превращались в зверей, для которых жизнь не стоила ничего. Ничья, и что особенно страшно – своя, в том числе!
И вот в нынешнюю новогоднюю ночь, в наступления 1993, я пороизнёс тост, не очень понятый моими гостями: «не дай Бог, чтобы наш наступающий девяносто третий был хоть чем-нибудь похож на французский». Мне хочется верить, что у нашего народа хватит мудрости избежать ещё одной катастрофы. Да и вряд ли какой народ способен в одном столетии вынести две подобных революции, два девяносто третьих!
Но это только вера, ибо трезвый анализ говорит о другом – никогда со времен смутного времени наш народ не был так унижен, так лишен будущего, так погружен в горе, как сейчас. И главное безнадежность, отсутствие национальных объединяющих идей – каждый пытается выкарабкаться самостоятельно, отсутствие мининых и пожарских, тех кому хочется верить, кто достоин того, чтобы ему верили – вот, что сегодня мне кажется самым страшным. И народ пока ещё не сказал своего слова. Какое оно будет?
В марте 86-го года я ушёл в отставку. Расстался со своей должностью в Академии Наук, отказался и от заведованием кафедрой. Поскольку моё материальное положение в те годы было обеспечено законом об академических советниках, сохранявшим мой основно академический оклад, то я надеялся что могу не думать о заработках и спокойно заниматься наукой – теми вопросами, что меня интересуют и на которые у меня не всегда хватало времени. Мне хотелось многое написать. Я сохранил все свои научные связи и мои планы были вполне четкие – я собирался продолжать исследования в области теории самоорганизации и, помня великий завет о том, что никакая теория не может удовлетворять современным стандартам, если в ней нет хорошей математической канвы, попытаться объединить общие метододлогические основы универсального эволюционизма с системой математических моделей. И таким способом подойти к той главной проблеме, которая меня гложет больше всего: как научиться изучать стабильность биосферы как единого целого, как четко определить само это понятие и оценить способности человека обеспечить своё будущее вместе с биосферой, разумеется! Каковы для этого должны быть контуры научной программы. Мы с женой завели маленький домик в 60 киллометрах от Москвы и я думал значительную часть времени жить там наедине с компьютером. И вместе с женой, разумеется!
