Сталин и бомба. Советский Союз и атомная энергия. 1939-1956 - Холловэй (Холловей) Дэвид (читаем книги онлайн .txt) 📗

После окончания войны, писал Доллежаль, в отношениях сотрудничества с Соединенными Штатами, характерных для военного времени, появились трещины. Проблемы, о которых нельзя было говорить в критические моменты войны, теперь высвечивались с беспощадной ясностью: «идеологически два строя совершенно чужды друг другу, более того — антагонистичны, и политическое доверие между ними, рожденное боевым союзом, недолговечно и непрочно». Соединенные Штаты в любой момент могли объявить Советский Союз своим врагом. «Значит, создания атомной бомбы требуют от нас безопасность отечества, патриотический долг. И это не слова. Это объективная реальность. Кто бы оправдал руководство страны, если б оно принялось создавать оружие лишь после того, как враг собрался выступить в поход? Поистине неспроста родилось у древних: “Хочешь мира, готовься к войне”». Исходя из этих соображений, Доллежаль пришел к выводу, что работа над созданием бомбы морально оправдана. В своих воспоминаниях он пишет, что из разговоров с Курчатовым в начале 1946 г. он убедился, что тот придерживается такой же позиции ^{1080}.

Вне зависимости от того, насколько точна память Доллежаля, — ведь он мог отнести к 1946 г. ту позицию, к которой пришел позднее, — его оценка совпадает с тем, что писали другие ученые о своем отношении к проекту в целом. Более того, два основных соображения Доллежаля разделялись в то время другими учеными. Очевидно, что другие — Арцимович и Хлопин, например, — ужаснулись бомбардировке Хиросимы и Нагасаки ^{1081}. И хотя люди знали о терроре, о лагерях, они не осознавали в полной мере масштабов преступлений, совершенных Сталиным и Берией. Альтшулер позднее замечал: «Мы ничего не знали о тех ужасах сталинизма, которые теперь общеизвестны. Из своего времени не выскочишь» ^{1082}. [241]

Позиция советских ученых окончательно сформировалась к тому времени, когда началась война с нацистской Германией. Участники проекта или непосредственно воевали на фронте, или вносили свой вклад в оборону страны, создавая и разрабатывая вооружение. Они принимали участие в жестокой и разрушительной войне, защищая Советский Союз, и, что бы они ни думали о сталинском режиме и его политике, они верили, что их дело было справедливым. Война едва окончилась, когда атомная бомба стала новой потенциальной угрозой их стране. В годы войны они с оружием в руках сражались против немецких захватчиков, а теперь работали, чтобы их страна имела свою собственную атомную бомбу. Атомный проект с точки зрения его участников был продолжением войны против Германии. В своих воспоминаниях Сахаров пишет, что он понимал ужасную и бесчеловечную природу оружия, созданию которого он способствовал. Но вторая мировая война тоже была бесчеловечной. Он не был солдатом в той войне, «но чувствовал себя солдатом этой, научно-технической». Курчатов, подчеркнул Сахаров, любил повторять, что они солдаты, и это не было пустым звуком ^{1083}. Иногда Курчатов так и подписывал свои письма и меморандумы: «солдат Курчатов».

III

В годы войны Вернадский и Капица призывали к взаимодействию с западными учеными. Допускалось, что их желание могло быть поддержано, когда Молотов на юбилее Академии, отпразднованном в июне 1945 г., обещал «большей простоты и легкости общения с интеллигенцией» для создания тесных уз между советской и мировой наукой. Надежды ученых на это были частью всеобщего стремления советских ученых к расширению контактов с остальным миром ^{1084}. Они также отражали широко распространенные в стране надежды на смягчение репрессий и возвращение к нормальной жизни. Победа в войне вернула людям ощущение «гордости и человеческого достоинства». Как позднее писал Сахаров, «мы все верили, — или, по крайней мере, надеялись, — что послевоенный мир будет добрым и гуманным. Как могло быть иначе?» ^{1085}

Сталин нанес удар по надеждам о нормальной жизни в своей речи, произнесенной 6 февраля 1946 г., которая сигнализировала о возврате к довоенной экономической политике и указывала на начинающийся опасный период в международных отношениях. Вскоре он дал понять, что относительной интеллектуальной терпимости времен войны придет конец. В августе 1946 г. Центральный Комитет раскритиковал ленинградские журналы «Звезда» и «Ленинград» за публикацию «идеологически вредных» материалов. Кампания за идеологическую «правоверность» набирала теперь силу, и в течение 1947 г. были организованы «дискуссии» по философии, экономике и биологии. Воинствующие критики обвинили более умеренных ученых и руководителей в низкопоклонстве перед западными идеями и в недостаточной идеологической бдительности ^{1086}.

Идеологическая кампания ассоциировалась с именем Андрея Жданова, но дирижировал ею Сталин. Наступление на западную идеологию было частью усилий Сталина по ужесточению контроля за интеллигенцией со стороны партии. В мае 1947 г. Сталин, по воспоминаниям Симонова, говорил ему и еще двум писателям: «“Если взять нашу среднюю интеллигенцию, научную интеллигенцию, профессоров, врачей, — сказал Сталин, строя фразы с той особенной, присущей ему интонацией, которую я так отчетливо запомнил, что, по-моему, мог бы буквально ее воспроизвести, — у них недостаточно воспитано чувство советского патриотизма. У них неоправданное преклонение перед заграничной культурой. Все чувствуют себя еще несовершеннолетними, не стопроцентными, привыкли считать себя на положении вечных учеников. Это традиция отсталая, она идет от Петра. У Петра были хорошие мысли, но вскоре налезло слишком много немцев, это был период преклонения перед немцами. Посмотрите, как было трудно дышать, как было трудно работать Ломоносову, например. Сначала немцы, потом французы, было преклонение перед иностранцами”» ^{1087}. Сталин показал писателям письмо (которое вскоре было опубликовано), осуждающее двух советских ученых за то, что они отослали американскому издателю рукопись статьи, посвященной лечению рака [242]. Публикация этого письма послужила сигналом к началу кампании против «низкопоклонства перед Западом».

Изменение политического климата оказало огромное влияние на советскую науку. Оно позволило Лысенко восстановить свои позиции. В короткий период надежд, возникших в конце войны, позиция Лысенко ослабла, и в 1946 г. один из его основных противников, Н.П. Дубинин, был избран членом-корреспондентом Академии наук. Но теперь Лысенко сумел связать свой «крестовый поход» на генетику с кампанией за идеологическую чистоту. Умелым политическим маневрированием, в процессе которого он представил своих противников как политически неблагонадежных и нечестных прислужников заграничной идеологии, он сумел добиться поддержки у Сталина ^{1088}.

В июле 1948 г. Лысенко был вызван для разговора к Сталину. Он обещал добиться огромного увеличения сельскохозяйственной продукции, если ему будет позволено сокрушить своих научных оппонентов и воспрепятствовать их вмешательству в его работу. Сталин принял аргументы Лысенко. Для рассмотрения положения в биологии была срочно созвана сессия Всесоюзной Академии сельскохозяйственных наук им. В.И. Ленина ^{1089}. Лысенко на этой сессии в своем докладе, который был предварительно прочитан и отредактирован самим Сталиным, утверждал, что генетика несовместима с марксизмом-ленинизмом и что она является буржуазной выдумкой, рассчитанной на подрыв истинной материалистической теории биологического развития ^{1090}. Несколько докладчиков отвергли претензии Лысенко, но он энергично заставил их замолчать, заявив на заключительном этапе конференции, что «ЦК партии рассмотрел мой доклад и одобрил ero» ^{1091}. Спорить с Лысенко означало бросить вызов партийному руководству. Партия, а более точно — Сталин, заявляла о своем высшем авторитете в науке, о праве утверждать, что является научной истиной. Тысячи генетиков и селекционеров были отстранены от занимаемых ими должностей в научных и учебных заведениях. С.В. Кафтанов, который в 1942 г. посоветовал Сталину начать работы по атомному проекту и который теперь был министром высшего образования, играл активную роль в этой чистке ^{1092}.