Сталин и бомба. Советский Союз и атомная энергия. 1939-1956 - Холловэй (Холловей) Дэвид (читаем книги онлайн .txt) 📗

Примерно в это же время ведущие ученые и инженеры были вызваны в Москву, чтобы лично доложить Сталину о подготовке к испытанию. Один за другим они входили в кабинет Сталина для доклада. Курчатов был первым, за ним последовал Харитон. Это была единственная встреча Харитона со Сталиным. Он сделал свой доклад в присутствии Берии и Курчатова. Сталин спросил, нельзя ли использовать плутониевый заряд бомбы для производства двух менее мощных бомб — чтобы иметь одну из них в резерве. Поскольку количество плутония в бомбе точно соответствовало именно данной конструкции (в Арзамасе-16 готовился также другой вариант бомбы; требовавший меньшего количества плутония), Харитон ответил, что сделать это невозможно ^{1058}.

На своих встречах с конструкторами танков, артиллерийских орудий и самолетов Сталин часто задавал детальные технические вопросы. Но он не продемонстрировал интереса к техническим аспектам ядерного оружия. Позднее Курчатов рассказывал одному из своих близких сотрудников: «На встречах со Сталиным мне казалось, что я ему смертельно надоел… Когда я говорил с ним, то говорил кратко, заканчивал разговор быстро и замолкал, как только было возможно. Он никогда не задавал никаких вопросов об этой технологии». У Курчатова осталось впечатление, что в глазах Сталина он был «как назойливая муха, и ему хотелось, чтобы я поскорее закончил» ^{1059}. Сталин во время встречи не задал Харитону ни одного технического вопроса. Он не стал копаться и в диалектической природе критической массы, как это утверждалось в некоторых публикациях; не показывали ему и плутониевый заряд, вопреки тому, о чем тоже писалось. Он воспринял без возражений ответ Харитона о невозможности сделать две бомбы из плутониевого заряда, подготовленного для первой бомбы ^{1060}.

II

Лев Альтшулер, работавший в лаборатории Цукермана, переехал в Арзамас-16 в декабре 1946 г. От Арзамаса к Сарову шла узкоколейка, но Альтшулер последнюю часть пути ехал на автобусе: «Этот путь мы проделали в автобусе, одетые в заботливо присланные тулупы. Мимо окон мелькали деревни, напоминавшие селения допетровской Руси. По приезде на место мы увидели монастырские храмы и подворья, лесной массив, вкрапленные в лес финские домики, небольшой механический завод и неизбежных спутников эпохи — “зоны”, заселенные представителями всех регионов страны, всех национальностей». Арзамас-16, замечает Альтшулер, был эпицентром атомных институтов и заводов, разбросанных по стране ^{1061}. [240]

В отличие от обитателей «архипелага ГУЛАГ», ученым и инженерам, жившим в «белом архипелаге», были обеспечены привилегированные условия жизни. Они были по мере возможности защищены от ужасных экономических условий, в которых жила разоренная войной страна. Арзамас-16, в сравнении с полуголодной Москвой, представлялся, с точки зрения Альтшулера, просто раем. Ученые и инженеры «жили очень хорошо… Ведущим сотрудникам платили очень большую по тем временам зарплату. Никакой нужды наши семьи не испытывали. И снабжение было совсем другое. Так что все материальные вопросы сразу же были сняты» ^{1062}. Лазарь Каганович, член Политбюро, выражал в 1953 г. недовольство тем, что атомные города казались «курортами» ^{1063}.

Однако создание подобных условий отражало уверенность Сталина в том, что советские ученые смогут овладеть достижениями зарубежной науки, если они получат «соответствующую помощь». Наряду с имевшимися привилегиями работа ученых-ядерщиков проходила в обстановке строгой секретности и строжайшего контроля со стороны органов безопасности. Разумеется, они могли говорить о своей работе только с теми, кто был к ней допущен, и не могли ничего публиковать о производимых в СССР работах по созданию атомной бомбы. Секретность проекта поддерживалась очень строго. Отчеты писались от руки, так как машинисткам не доверяли. Если все же документы были напечатаны, как это имело место, например, с «Техническим заданием» для первой атомной бомбы, то ключевые слова вписывались в текст от руки. Вместо научных терминов в секретных отчетах и лабораторных записях использовались кодовые слова. Так, например, нейтроны назывались «нулевыми точками». Информация строго разграничивалась. В 1949 г., во время первого визита Андрея Сахарова в Арзамас-16, Зельдович сказал ему: «Тут кругом все секретно, и чем меньше вы будете знать лишнего, тем спокойней будет для вас. И.В. несет на себе эту ношу…» ^{1064} Требование секретности внушалось столь сильно, что некоторые люди страдали от непрекращающихся кошмаров о допущенных ими нарушениях условий секретности; на почве страха потери документов произошло по меньшей мере одно самоубийство ^{1065}.

Секретность подкреплялась жесткими мерами безопасности. Арзамас-16 был отрезан от остального мира. Зона площадью в 250 квадратных километров была окружена колючей проволокой и охранялась; в первые годы трудно было получить разрешение покинуть зону ^{1066}. Харитона повсюду, куда бы он ни шел, сопровождали телохранители (Курчатов, Зельдович и позднее Сахаров тоже имели телохранителей). Среди занятых в проекте у службы безопасности было множество информаторов и поощряемых доносчиков. Позднее Харитон отметил, что «везде были люди Берии» ^{1067}. Однажды, когда Харитон приехал в Челябинск-40, чтобы убедиться в том, что работы с плутониевым реактором развиваются успешно, он присутствовал на обеде, на котором отмечался день рождения Курчатова. После обеда с выпивкой представитель Берии сказал Харитону: «Юлий Борисович, если бы Вы только знали, сколько они донесли на Вас!» И хотя он добавил: «Но я им не верю», — стало ясно, что имеется множество доносов, которые Берия мог бы пустить в дело, если бы только захотел ^{1068}.

По мере того как дата первого испытания атомной бомбы приближалась, политический климат в стране становился все более тяжелым. В августе 1948 г. Лысенко одержал окончательную победу над генетиками, а в январе 1949 г. началась кампания против «космополитов» — слово, ставшее эвфемизмом для обозначения евреев. Число обвинений росло. Говоря словами Анатолия Александрова, появились «некие новые осложнения: множество “изобретателей”, в том числе из ученых, постоянно пытались найти ошибки, писали “соображения” по этому поводу, и их было тем больше, чем ближе к концу задачи мы все подходили» ^{1069}. Подобные «наблюдения» не ограничивались техническими вопросами. Ошибки в выборе технических решений в те дни часто трактовались как следствие политической ошибки или нелояльности. Курчатова открыто обвиняли в том, что он окружает себя сотрудниками-евреями, что слишком любит западную науку или что он имеет тесные связи с Западом. Харитон был в этом плане особенно уязвим: он был евреем, провел два года в Кембридже, где работал в контакте с Джеймсом Чедвиком, ключевой фигурой в британском ядерном проекте. К тому же его родители покинули Советскую Россию. Его отец, высланный советскими властями, работал в Риге до 1940 г. журналистом, когда Красная армия оккупировала Латвию. Затем он был арестован НКВД, отправлен в лагерь и расстрелян ^{1070}. Мать Харитона в 20-е годы жила в Германии со своим вторым мужем и позднее уехала в Палестину.