Воля и власть - Балашов Дмитрий Михайлович (читать полную версию книги TXT) 📗

– А как же, ждали! – все так же радостно возразила женка. – Слыхом слыхали, небось, что едешь, батюшко! И вытопили, и полы вымыли, и каку тут сряду [123], постельное да, выносили сушить на свежий-то дух! Иное ить и залежало, и затлело, – долгонько дожидали тебя!

Ключник и тут «приложил руку» – свел двух коров, забирал столовое серебро, сряду. Все это, вместе с коровами, Фотий приказал вернуть в тот же день, и ключник, все еще гадавший о своей участи (а вдруг да пронесет!), поспешил восполнить украденное из своих личных запасов.

Фотий опять заезжал сюда. И ему еще больше все легло к сердцу, особенно после мерзкой возни с владимирским ворьем. Сверял грамоты, отворял погреба и бертьяницы, посылал Федорова пересчитывать владычный, зело поредевший скот, выяснив, что и кони попроданы, и села захвачены невесть кем, что и наместник Щека тут «руку приложил», и клирошане знатно попользовались митрополичьим добром. Вся эта докука не давала перейти к главному: к духовному и молитвенному вразумлению братии монастыря и местных сельских иереев, иных едва разумеющих грамоте, к воспитанию в малых сих высокого духа по слову Спасителя: «Вы есте соль Земли, и ежели соль не солона будет…» Мирское мешало внедрению духовного, и Фотий обдумывал уже сотворить окружное владычное послание ко всем иереям Владимирской земли, сотворить собор епископов – с чего, собственно, надо было начать! И многое надо бы сделать, до чего у него все еще не дошли руки.

Вечером этого дня, второго июля, отслужив вечерню, Фотий в легком открытом возке-коробе, плетенном из лыка, отправился к себе, в Сенежскую волость, на Святое озеро, заранее предвкушая тамошние покой и уют. Смеркалось, но ночь тут была не темная, южная, когда небо черным колпаком накрывает землю, а какая-то иная, прозрачная, что ли, вся из шорохов и потаенных светов. Дерева стояли, повитые туманом, и тонкий комариный звон один нарушал ясную, разлитую прощальным приветом гаснущего неба, тишину. С ним было всего двое спутников: священноинок Пахомий, болгарин, приехавший, как и Патрикий, вместе с ним, да Федоров, с которым, невзирая на его постоянную угрюмость, Фотий уже сдружился и не отпускал его от себя. Владычный даньщик с одним из своих кметей скакали верхом где-то там, напереди, откуда временем доносило глухой топот копыт коней по лесной дороге. А так – только тарахтел, покачиваясь, возок, ровно бежали кони, и Фотий, отгоняя сорванною веткой настырное комарье, внимал тишине лесной пустыни, запахам леса, вечерней свежести, которую временем перебивали струи дневного тепла, задержавшиеся в чащобе темных боров.

– Благодать! – вымолвил Фотий, припомнивши круглое русское слово, и Пахомий молча склонил голову, соглашаясь с владыкой. Ухнуло, мало не испугавши коней, и с тяжким хлопаньем крыльев промчалась над головою большая ночная птица, и разом смолкла, еще более означив тишину. А уже вскоре запоказывались изба и владычные хоромы, выплыла из тумана церковка, срубленная в обло, с крутыми свесами двускатной кровли и трогательно протянувшейся в ночное небо крохотною чешуйчатой главкой на тонкой шейке, схожая с круглым, едва заостренным кверху грибом. Причуды русских древоделей не переставали изумлять Фотия, привыкшего к окатистым главам каменных храмов Константинополя. Замычала, словно приветствуя его, корова, затявкала собака – приехали!

Поспевал ужин. Фотия ожидала баня, истопленная с утра, выстоявшаяся, и хозяин с Федоровым уже собирались, в два веника, парить митрополита. Русская эта услада была в диковинку Фотию, густой пар переносился трудно, веники поначалу страшили, но такая благость и легота разлились по всему телу, когда он, отдыхая, обернутый в полотно, и поминутно отирая платом чело, пил в предбаннике малиновый квас, слегка хмельной, выстоявшийся в погребе за целую зиму, что он временем даже и сквернавца-ключника позабыл. А мужики – и хозяин, и Иван Федоров, тоже обмотавши чресла убрусом, сидели тут же, довольные, и тоже пили медовуху и квас. Дивно было! Хорошо! Там, в бане, парились теперь Пахомий со вторым ратником.

– На хозяйку-то хватит пару? – вопрошал Иван. Хозяин усмехался:

– Тута целый синклит ишо выпарить мочно! Да ей ить, с детями, большого пара и не нать… – Оба, хозяин и Федоров, уже сбегали, окунулись в озеро. Фотий не рискнул, но и ему принесли, как слез с полка, кадушку холодянки, окатили с головы до ног и снова сунули в густой пар. А теперь отдыхали, сожидая, когда пройдет пот и мочно станет накинуть чистые порты и пройти к ужину.

Подымаясь по ступеням крыльца, Фотий окинул умягченным взором уже совсем ночной, примолкший лес. Тело, отдавая банный жар, еще не чуяло вечерней прохлады. Произнес с чувством понравившееся ему круглое русское слово: «Благодать!»

По случаю устроенного им для себя выходного дня, Фотий спал долго и проснулся вдруг от какой-то неясной тревоги. На дворе яростно и зло лаяла собака, ржали кони.

– Вставай, батько! – прокричал ему Иван Федоров, показываясь в дверях. – Беда! Татары во Владимире!

Торопливо накидывая одежду, Фотий выбежал на крыльцо. Залитый кровью, видимо, раненный, ратник, прискакавший о дву-конь, сказывал, не слезая с седла:

– Стадо захватили, за Клязьмой. Ну, мы и не чуяли ничего! Кубыть пастухи, а те уж на конях плывут, и речные ворота заняли.

– Татары?

– Да и русичи есь! Данилы Борисыча кмети, и воевода с има – Семен Карамышев, а с татарами царевич Талыч, казанский. Теперича грабят город. Навроде твово попа Патрикия схватили! А все ключник, пес…

– Баял тебе, владыко, нать было его в погреб замкнуть да и выпытать хорошенько! – взорвался, подошедши со спины, Иван Федоров. – Знал, пес, наверняка знал!

Хозяйка уже молча и споро увязывала добро, что подороже в торока. Дети, замотанные до глаз, держась друг за друга, все трое, сидели на спине лошади. Хозяин, натужась, спихнул телегу в озеро: ка быть, уцелеет!

– И сюда придут? – вопросил, еще не пришедший в себя Фотий.

– А как же! – зло отмолвил Иван. – Ты для их главная добыча: выкуп-то какой мочно взять!

Он говорил, а руки уже седлали второго коня, накладывали потники, седло, затягивали подпругу.

– Куда? – вопросил Фотий.

– Куда? В лес! Тамо возок не пройдет, верхом поедешь! – отвечал Иван.

Опомнившийся Пахомий меж тем толково и молча перевязывал раненого кметя.

– Сшибка вышла, у ворот, – сказывал тот. – Гаврюху арканом стянули, жив ли нет – невем, а я вот… Да сабли довелось отведать! Ловки, собаки! Где и набрал таких головорезов!

– Володимерцы хошь дрались? – спрашивал Иван, хмуро взглядывая на раненого.

– Куда! С вечера, с бани, перепились, кто где, а наместника нету. Кто был у ворот – порублены.

– Сколь их? – прошал Иван.

– Да… с полтыщи-то будет, а то и поболе того!

Хозяин уже гнал помыкивающую корову в лес, ведя в поводу лошадь с детьми. Хозяйка еще помогала прилаживать на спину коня узлы с церковным добром, серебром и посудой. Раненый хотел было слезть, но Иван хмуро бросил ему: «Ты сиди! Женку, вон, возьми на седло!»

Фотия уже потом изумило, как быстро сумели тут все увязать и собрать – и лопоть, и округу, и ковань, и церковное добро. Он еще оглядывался, и Иван подторапливал его, а головка маленького каравана уже исчезала в лесу. Дойдя до лесного оврага, разделились.

– Им тамо не пролезть, с коровой, куда я тебя поведу! – объяснил он.

– Знаю я енти места, не боись!

Вчетвером – двое греков и двое русичей – они долго петляли по лесу. Иван раненого взял с собой, а второго кметя отправил с крестьянами, ради какой помочи, и Фотий без слова подчинился решению своего даньщика, понимая, что его голос тут вовсе лишний. Впрочем, Иван хмуро полуобъяснил свой наказ, когда они уже далеко-таки отъехали: «Баба тамо, дети! Одному мужику не справитьце…» Фотий молча кивнул. Он все не мог прийти в себя, не мог понять, что же произошло? И только вечером, когда они, забравшись в немыслимую чащобу, сидели, сгрудясь, под шатром замшелых еловых лап, концами вросших в землю, неохватного лесного великана, не зажигая костра, вздрагивая при каждом звуке (оба коня, привязанные, стояли тут же, рядом, и пробовали, с голоду, жевать колючие еловые побеги), Федоров рассказал митрополиту про давнюю вражду московских и нижегородских князей, еще с тех полузабытых времен, когда спор шел у Александра Невского с братом Андреем о женитьбе великого князя Дмитрия на суздальской княжне Евдокии, об отказе ее отца от великого княжения Владимирского, о Семене с Кирдяпой и их участии во взятии Москвы Тохтамышем.