Воля и власть - Балашов Дмитрий Михайлович (читать полную версию книги TXT) 📗
Редко болел великий московский воевода. В прежние-то годы, кака хворь пристанет, – в баню, в огненный жар! Да веником, веником с дубовым листом, да пивом на каменку плеснуть! Выползешь, вроде чуть жив, окунешься в сугроб, а хворь ту, глядишь, как рукой сняло! Простыл. И не хлад, не мраз виноват, а давешнее бессилье! Когда, стоя на заборолах, смотрел, как там вон, в Заречье, пылают, вспыхивая, деревни, горят стога, скирды хлебов. И нет ратной силы, чтобы как в те поры, во время то, кажущееся великим в отдалении лет, вывести ее в поле и где ни то под Коломенским размолоть, растереть по ярам и буеракам ордынскую напасть, гнать по льду Москвы-реки, добивать в Заречье, опрокинуть за Оку и за Проню. Не было сил! Не собрано! Прогадал, ты, племяш, дался в обман! Поверил старому лису Едигею! Да ить и то сказать, все поверили! И в то, что принятой литвин Швидригайло защитит, поверили тоже. Бессилие доконало, надорвал сердце, стоя на заборолах осажденной Москвы.
Владимир Андреич прикрывает вежды. Слушает ветер. Теперь, вот едет новый владыка, Фотий именем, грек. Должно нынешним Великим постом сожидать его на Москве! Была когда-то мечта – дождать духовного хозяина Руси, тут на вышке своего терема, следя, как в сизой темени означит охриста-рыжая неяркая полоса рассвета, как потом полегчают караваны туч, там на окоеме, и как вылезет наконец золотой краешек огненного светила (любил Владимир Андреич встречать рассветы над Москвою-рекой!). Озолотит снега, и по снежному полю Заречья в прихотливых ручьях зимних дорог покажется, приближаясь к Москве, поезд нового митрополита русского под радостный звон всех московских колоколов, и берег огустеет народом, расцветет одеждами знати, украсится лазоревыми и рудо-желтыми душегреями горожанок, их узорными платами, черевчатыми, зелеными, голубыми вотолами знати, крытыми камкой, тафтою, бархатами, алым скарлатом, серебром и золотом праздничных риз духовенства, красными и желтыми, бурыми и белыми овчинными полушубками и тулупами простых горожан, и волнами пойдет по толпе радостный шум встречи… хоть и чернеют там и сям остовы сожженных и доселе не восстановленных клетей и хором. Хозяева в нетях, не то бродят где, не то уведены в полон, а чужого дворового места никто не тронет и до двадцати летов: вдруг обнаружится, прибредет, спасется или выкупится из ордынского плена прежний хозяин? И пусть на месте отцовском бурьян да крапива в человечий рост, а все одно: место родовое, свое, отцово, дедово, прадедово – не занято стоит, ждет тебя двадцать летов! И только после уж решают, что хозяин пропал и не объявится боле, и место то отдадут другому людину… Конечно, такое нечасто и на Москве! Всегда есть родичи, кому в силу возобновить терем, поставить клеть, конюшню, сарай. Ето редко уж, когда никого нет, и пустое место ждет неведомого хозяина своего… А все-таки! Бродит где ни то в степях, горах, на торжищах фряжских, гребет долгим веслом на галере, пропадает в степи, а все ведает несчастный людин, что ждет его, ждет родовое место, где ни то на Москве, в Калуге, Костроме, Ярославле, Коломне – ждет! И крапива в человечий рост стоит на страже того родимого, единственного куска земли, где ты был рожден, играл в бабки и лапту, где в паре с отцом рубил не раз, и не два после пожаров и разорений родовой терем. И хоть перед самым концом, в старости глубокой, лишенному сил, добрести, упасть в крапиву ту, облить слезами след родового жила, след твоего корня на этой земле! Плохо человеку, когда у него на Родине нет этого единого места своего. Тогда он без корня, как перекати поле, блуждает по земле, здесь и там, уже не хозяин, не отчич, а временный гость, людин без родины, без того места, которое обороняют с оружием в руках, за которое отдают жизнь.
Окоем чуть тронуло зеленым предвестием рассвета, но как-то враз ослабли ноги, холод пополз по черевам, и вовремя подоспевшая жена, с помощью стремянного, тоже случившегося тут как тут, уводят, почти уносят московского воеводу внутрь, в тепло терема, разувают, укладывают в перины, под соболиное одеяло, прикладывают горшок с кипятком к озябшим ступням ног. И жена, удалив слуг, долго сидит у постели задремывающего супруга, смотрит и думает о том времени, когда Владимира не будет с нею, и когда, ежели не сам Василий Дмитрич, то великая княгиня Софья захочет отобрать у ее детей данные им грады и волости, Городец и Углич – едва не четверть всего московского княжения, так-то сказать! Во многом богатстве – многая скорбь! И хочет разбудить, вопросить супруга и не решается, не может. Да и что скажет? Что может посоветовать ей он о том времени, когда самого уже не будет на земле!
А небо над Москвою яснеет, легчает, подымается птичий гомон и шум торга, и уже запевают, возвещая рассвет, колокола московских церквей.
Всюду текло. В освобожденных от зимнего покрова лесах, под густыми елями дотаивал последний снег. На взлобках уже вовсю пахали. Изрядно застрявший в пути, новый митрополит Фотий наконец двенадцатого апреля, спустя три недели после пасхальных торжеств, подъезжал к Москве. Намедни заночевали в Коломне. Через Оку переправлялись чудом, в ледоход, отпихивая тяжелые льдины от бортов дощаника. Глядя в веселую ярь синей воды, Фотий вздрагивал от холода, с удивлением наблюдая радость русичей.
Начавший уже борзо понимать русскую молвь, Фотий наслушался всяких былей и небылиц про прежних владык: про коломенского попа Митяя, про несчастного Пимена, про великого, как утверждали тут, «батьку Олексия», про Киприановы многоразличные труды. Сказывали и про игумена Сергия, с почтением, удивившим Фотия: так в Константинополе не всегда говорили и про святых.
До того казалось, что зная болгарский, понимая по-сербски, он и на Московии будет разговаривать без особой трудноты. На деле оказалось далеко не так. Уже в Киеве, вслушиваясь в певучую речь тамошних русичей, понял Фотий, что местной речи надобно ему учиться заново, а добравшись до Оки, уразумел, что и тут уже речь иная, чем в Киеве. Впрочем, все духовные лица ведали староболгарскую (церковнославянскую) речь, а среди иерархов не в редкость было и знание греческого.
В Киеве Фотий понял и другое, что поддерживать единство митрополии русской будет ему невероятно трудно, ибо литовские князья, большею частью обращенные в «римскую веру», не желали никаких церковных контактов с Владимирской Русью, а великий князь Витовт и вовсе чаял обратить в католичество весь свой народ. И все же сохранять единство русской митрополии было надобно! И уже потому положил новый владыка Руси в сердце своем кафедру митрополитов утвердить, как это было прежде в древнем Владимире, и жить именно там, а не на Москве! С тем и ехал, послав прежде себя во Владимир верного своего сподвижника и земляка Патрикия, назначив его стать ключарем Успенского Богородичного собора и наказав навести порядок, пересчитав церковное добро, а также готовить владычные палаты к приему самого Фотия с клиром и свитой.
Московский князь Василий понравился. По-люби пришла многолюдная встреча на Москве и неложная радость московитов, при виде нового владыки. К нему тянулись, заглядывали в лицо. Принимая благословение, падали на колени. Бояре были почтительны (Киевской шляхетской гордости и плохо скрытого пренебрежения, как у окатоличенных русичей и литвинов, здесь не было и в помине). Ему разом прояснело, почто покойный Киприан так упорно цеплялся за Владимирскую митрополию, а давний митрополит Алексий еще тогда, при прежних московских князьях, боролся за перенос кафедры из Киева во Владимир. И все же мысль поселиться не на Москве, а во Владимире, не оставляла его.
…А в общем, он попросту очень устал! В ушах еще стоял громовый тысячеустый клик приветствий, столь мощный, какового он никогда не слышал у себя на родине.
В Киеве он уже вдосталь насмотрелся на крикливую, любопытную, взбалмошную и по-своему добродушную толпу «женок» и «чоловиков», постиг в чем-то разницу галичан и подолян, узрел и так и не понял Витовта, предлагавшего ему остаться в Киеве и вовсе не ездить во Владимирскую Русь… Все было! И была эта сумасшедшая дорога сквозь весенние снега, почти смертельная переправа через Оку по синей холодной даже на взгляд воде, когда они отпихивали шестами остатние, еще плывущие по течению льдины. Он не мог забыть, как выводили с дощаника трепещущих коней, как, почти на руках, выносили его самого, сжимавшего закаменевшею десницей крест и беззвучно повторявшего про себя слова молитвы. Он уже потом, несколько придя в себя, удивлялся бесстрашию местных русичей, обращавших внимание не на бешеный ток воды, готовой перевернуть утлый дощаник, а на выпрыгивающих из воды рыб, прущих к верховьям, дабы выметать икру и умереть, как сказывали ему попутчики. Все тут, в Залесье, так, кажется, называют Московию, было чудно и чудовищно. Всего было чересчур. И для местных русичей он нашел наконец, побродив в дебрях малознакомого языка, свое определение – буйный народ! Буй-тур (это он уже слышал на Киевщине), смелый, храбрый, могучий, самоуправный, кичливый. Буйная головушка, во хмелю буен, буен в бою, буян – драчун, забияка, буян – просторная прогалина, сходбище молодежи. А почему же тогда кладбище, место тихого последнего успокоения – буевище? Многое было ему непонятно тут!
