Речи немых. Повседневная жизнь русского крестьянства в XX веке - Бердинских Виктор Арсентьевич (читать книги полностью TXT) 📗
Какие-то глухие отзвуки коллективизации доходили до меня еще в детстве. В большом деревянном двухэтажном доме, в котором я родился и жил до двенадцати лет (первый этаж — бывшая сапожная мастерская дяди Александра, который за всю жизнь ни разу не видел кино, — считал, что это от дьявола, — был очень богомольным человеком, а в гости ходил со своей рюмкой, чтоб не налили больше его нормы), на первом этаже в чулане еще в 1960-е годы все доски на полу свободно лежали и громыхали при ходьбе. В ответ на мои недоуменные вопросы, почему доски не прибиты, отвечали, что это комиссары еще в Гражданскую войну делали обыск — искали под полом хлеб, деньги, золото, хотя откуда взяться золоту в бедном сельском доме…
На автобусной остановке меня как-то удивила такая сцена: хорошо одетая пожилая женщина в нарядном платье с палкой мелкими приставными шагами еле-еле шла к остановке. Вдруг из своего дома рядом с остановкой вынырнул чернобородый мужик несколько цыганского диковатого вида. При виде этой женщины лицо его перекосилось.
— Раскулачила нас! — злобно закричал он на нее, потрясая обоими кулаками.
— Так тебе и надо!
Мать мне пояснила, что женщина частично парализована, а в молодости работала в райкоме и раскулачивала родителей этого мужика, которые погибли где-то на поселении.
Никак не мог я понять и того, почему очень по-сельскому мягкий, деликатно обходительный старик Ворсин, приходивший к нам в дом резать поросенка, именовался высланным. Оказывается, его сослали из родных мест (в нашей же области) к нам в село. Это было непонятно. Его «здравствуйте» было целой процедурой, нередкой у местных стариков. Даже со мной, мальчишкой, он, встретившись, останавливался, говорил «Доброго здоровия!», прикасаясь рукой к козырьку своей фуражки на твердой высокой тулье (настоящий картуз какого-то диковинного фасона), и приподымал ее в знак почтения, затем осведомлялся о моих делах, жизни, приводил пример из жизни своей или моего деда и, прощаясь, шел дальше.
Один из моих дедов, Андрей Федорович (1891 года рождения), был из очень бедной семьи. Мачеха очень рано вытолкала его в люди. Он ходил до Первой мировой бурлачить, сплавляя плоты по Вятке, Каме, Волге, — благо здесь была богатая пристань. Мачеха, по рассказам, не желала, чтобы он учился, и выбрасывала его сумку с книжками на дорогу. Школа здесь тогда была церковно-приходская. После революции он как представитель местной бедноты был избран в сельский совет. Во хмелю, бывало, он, доказывая свою знаменитость, стучал кулаком по столу и кричал:
— Да я с Изергиным за одним столом сидел!
Изергин — это основатель советской власти в Кукарке. Впрочем, этим, судя по всему, революционные заслуги деда и исчерпывались, так как его семья очень бедно жила в 1930-е годы и сильно голодала в годы Великой Отечественной войны, когда он работал сторожем в местной шахте.
Жена его, моя бабушка Клавдия Васильевна Богомолова (1890 года рождения), жила в доме через дорогу. Отец ее, Василий Фомич, был церковным сторожем при местном храме, дивно украшенном стараниями местных мастеров-камнерезов. Храм этот был взорван в 1930-е годы и окончательно снесен в 1950-е годы. В 1970-е на месте храма и кладбища построили баню с котельной. Вполне традиционное по понятиям тех лет варварство. Мать — Пелагея Васильевна. Клавдия Васильевна была третьей из четырех дочерей в семье: Ольга, Серафима, Клавдия и Анна.
Все сестры, судя по старинной девической фотографии, замечательно красивы. Всех красивее была последняя дочь Анна, имевшая множество очень богатых женихов и вышедшая в конце концов замуж за капитана. Богатая пристань — капитаны в почете. Старшую дочь Ольгу, чтоб не загораживала младшим сестрам дорогу, выдали замуж рано — в шестнадцать лет. Клавдия закончила местную земскую школу кружевниц, долго копалась в женихах и в свои двадцать два года считалась по местным понятиям перестарком. Разгневавшийся прадед поставил ей ультиматум: немедленно выйти замуж за любого из трех оставшихся женихов — Колю Моню (он говорил невнятно), Андрея Солдата или жениха из дальнего уездного города Яранска. Далеко уезжать от дома бабке не хотелось, про Колю Моню она сказала, что от него «ребенки» будут немые (что впоследствии и подтвердилось на его потомстве), и нехотя согласилась выйти замуж за Андрея, хотя незадолго перед этим и отказала его сватовству. Может, повлияло на нее и то, что в сочельник (когда девки загадывали на женихов) она, гадая, с сочнем выбежала на дорогу, ожидая первого встречного — им оказался Андрюха-водовоз. Таким образом, имя Андрей было предопределено.
Дед Клавдии Васильевны (по линии матери) Василий Кузьмич, будучи человеком богомольным, совершил в свое время паломничество ко Гробу Господню — в Иерусалим. Он сплавился с плотами до Астрахани, а там с какой-то группой паломников потихоньку, пешим ходом дошел до Святой земли. Вернулся он домой через три года, принес какие-то дешевые сувениры (по своему карману): бумажные литографии, деревянный кипарисовый крестик, шапочку. Последнюю я еще помню, так как, когда в детстве меня уронили в детском саду со стула и я тяжело заболел, на меня ее надевали. Считалось, что она помогает от родимца.
В браке с Андреем (он стал примаком и перешел жить к ней в дом из дома своей мачехи, что стоял напротив) у них родилось пять детей — двое умерли (старший сын Василий умер уже в пятнадцать лет от воспаления легких), а три дочери остались: Алевтина (1914), Нина (1920) и Лидия (1927). Последняя и стала моей матерью. Таким образом, село Жерновогорье, а точнее, заречная часть города Советска, а по метрике просто город Советск (до революции богатая с хорошей пристанью на реках Пижме и Вятке торговая слобода Кукарка), — стала моей родиной, где я безвыездно жил до семнадцати лет — до полного окончания средней школы.
В нашей заречной части была своя школа — четвертая восьмилетняя с двумя параллелями и тремя учебными зданиями, двумя деревянными и одним кирпичным (бывшей спичечной фабрикой местного купца), в которых я постепенно и проходил курс школьных наук. Школьные годы были достаточно тихие и безмятежные, вполне обычные для любого местного школьника. Всегда радовала местная природа: заливные Бобыльские луга в междуречье Пижмы и Вятки с дубняком и духовитой луговой клубникой, реликтовый сосновый бор — Печеновский лес, чудные леса за Вяткой с брусникой и черникой, ближние озера: Подгорное, Светлое — с замечательной рыбалкой. Был я ягодником и рыбаком, большим любителем путешествий на велосипеде по окрестным селам и деревням. Учился всегда хорошо, считался, как говорят, ударником.
Отец умер, когда мне было всего одиннадцать лет. Он был всю жизнь шофером. Были, говорят, и у него какие-то необычные для села склонности; во всяком случае, перед войной ему, деревенскому пареньку, закончившему шесть классов, выдали направление в Горьковское театральное училище. Поехать туда не удалось из-за войны. Он был призван на фронт в 1942 году — 18-летним мальчишкой. Рассказывал, что брали тогда и семнадцатилетних, так что нередко в окопах ребята, в жизни не бывавшие нигде дальше своего соседнего села, увидев танки, кричали «мама» и плакали.
Я был завзятым читателем и перечитал дома весь небольшой запас книг, а заодно и учебники своего старшего брата (разница у нас шесть лет) по гуманитарным предметам. Потом, быстро записавшись в районную детскую библиотеку, стопками носил книги из нее — глотал их довольно быстро.
Начитавшись героической литературы о войне, где один наш храбрец десятками берет в плен фашистов, я допытывался у отца, сколько фашистов убил он и какие подвиги совершил. Рассказы были совершенно для меня странны и непонятны: о том, как перед мощными немецкими укреплениями зимой погнали в наступление полк сибиряков (на верный убой) и те все полегли. А весной, когда часть отца стояла в этих окопах и солнышко согнало снег, — они все вытаяли и задвигали руками и ногами. О том, как в наступлении на одну ужасно трудную высотку впереди пошел штрафбат (я и не знал такого слова — в книжках его не было) и тоже почти весь полег. У отца было две медали — «За отвагу» и «За боевые заслуги», он воевал командиром отделения танкового десанта — ехали в наступление на броне, и тут их щелкали, как орешки; имел два тяжелых ранения и одно легкое. После второго тяжелого ранения в ногу (точь-в-точь такое же, как у моего деда Андрея Федоровича в Первую мировую) его комиссовали, дали инвалидность и отправили из госпиталя домой. Вернулся он на костылях, так как одна нога совершенно не работала, и год отлеживался у матери на печке. Но медицина шагнула вперед, операция в госпитале была сделана хорошо. И, в отличие от своего будущего тестя, нога в колене стала гнуться нормально, но поскольку сухожилие было сильно подрезано, то в походке он все же припадал несколько на эту ногу и раскачивался из стороны в сторону.
