Санкт-Петербург – история в преданиях и легендах - Синдаловский Наум Александрович (читать книги онлайн бесплатно полностью без TXT) 📗
Популярным развлечением тогдашней «золотой молодежи», в кругу которой вращался Пушкин, были розыгрыши, которые порой оборачивались и против поэта. В то время в столице был известен своими выходками Александр Львович Элькан. Внешне он был и без того похож на Пушкина, однако постоянно стремился усилить это сходство. Отпустил «пушкинские бакенбарды», изучил походку поэта, носил такой же костюм, ходил с такой же, специально подобранной увесистой тростью. Разве что без «пуговицы с мундира Петра I», которую, согласно легендам, Пушкин «вделал в набалдашник» свой трости. Однажды на Невском к Элькану подошла некая провинциалка. «Как я счастлива, что, наконец, встретила вас, Александр Сергеевич. Умоляю, позвольте еще раз встретить вас и прочесть два-три стихотворения». И Элькан, нимало не смутившись, пригласил ее к себе. И указал пушкинский адрес. Говорят, провинциальная Сафо явилась-таки к поэту, чему тот был несказанно удивлен.
Впрочем, чаще всего героем таких историй становился сам Пушкин. По Петербургу ходили скабрезные стихи, авторство которых не просто приписывалось Пушкину, но и обрастало анекдотическими подробностями. «Пушкин, прогуливаясь по вечернему городу, проходил мимо особняка графини Н. На балконе второго этажа – графиня и две ее подружки. Завидев идущего Пушкина, просят: „Ах, Александр Сергеевич, душенька, а сочини-ка нам поэтический экспромт“. Пушкин поднимает к балкону задумчивое лицо и декламирует: „На небе светят три звезды:/Юпитер, Марс, Венера./А на балконе…“» и так далее – то, что потом, во время холостяцких пирушек, молодежь, разгоряченная шампанским, скандировала с пьяным казарменным хохотом, а в аристократических салонах стеснительные барышни таинственно нашептывали подружкам в их неожиданно порозовевшие ушки.
Это, кстати, тоже была популярная своеобразная игра с заранее будто бы оговоренными правилами. Все всё понимали. Судите сами. В 1828 году в Петербург приезжает Николай Васильевич Гоголь. Здесь он создает свои бессмертные «Петербургские повести». Но если «Невский проспект», «Шинель» или «Портрет» – это вполне реалистаческое отражение подлинного петербургского быта, то откуда взялась фантасмагория «Носа», на первый взгляд не очень понятно. Где он сумел увидеть или, если уж быть абсолютно точным, не увидеть такой нос в повседневной жизни Петербурга? И тут выясняется одно любопытное обстоятельство из истории петербургского городского фольклора. Оказывается, в описываемое нами время среди «золотой молодежи» пользовались скандальным успехом и широко ходили по рукам непристойные картинки с изображением разгуливающего по улицам детородного органа. Пешком и в карете. В чиновничьем сюртуке или в расшитом золотом генеральском мундире. При орденах и лентах. С моноклем и щегольской тростью. Этакое олицетворение напыщенного служебного чванства. Чернильная душа. Крапивное семя. Канцелярская крыса в пугающем государственном мундире. В народе их не любили и с нескрываемым издевательским сарказмом называли древнейшим коротким и выразительным словом, состоящим всего из трех букв. Именно этого чиновника и изобразил неизвестный художник.
С высокой долей уверенности можно утверждать, что эти скабрезные рисунки были хорошо известны Гоголю. Оставалось только придать им более пристойный вид, а в содержание вложить побольше юмора и иронии. Тогда-то, видимо, и появился в голове писателя образ «симметричного по дигонали» органа асессора Ковалева, предательски покинувшего своего хозяина и самостоятельно разгуливающего по Петербургу. Так что взрывной интерес современников к «Носу» не был случайным. Ассоциации, вызванные гениально найденным эвфемизмом, были вполне определенными.
Безобидные шутки часто становились опасными. В 1828 году Петербург зачитывался списками «Гавриилиады». Авторство Пушкина ни у кого не вызывало сомнений. Да и сам поэт вроде бы этого не отрицал. Однако в письме к Вяземскому предлагал «при случае распространить версию о том, что автором „Гавриилиады“ был Д. П. Горчаков». Князь Дмитрий Горчаков, стихотворец «средней руки» и, главное, известный всему Петербургу «атеист», умер за четыре года до того, и ему авторство злосчастной «Гавриилиады» ничем не грозило. Надо сказать, что Пушкин к своей репутации относился достаточно серьезно. Довольно и того, что в обществе его еще с лицейских времен считали автором фривольной поэмы «Тень Баркова». Кстати, споры об авторе этой поэмы не прекращаются и сегодня. Многие современные пушкинисты не уверены в том, что это был Пушкин.
Великосветская молва приписывала Пушкину и некоторые стихи знаменитого кадетского «Журавля» – любопытного собрания стихотворного фольклора военных учебных заведений дореволюционной России. Многие из стихов этой бесконечной поэмы о всех гвардейских полках, как в столицах, так и в провинции, вошли пословицами и поговорками в петербургский городской фольклор. Традиция приписывать авторство этих стихов наиболее известным и прославленным поэтам была повсеместной. Наряду с Пушкиным авторами «Журавля» в разное время и в разных кадетских корпусах считались и Державин, и Полежаев, и Лермонтов. Правда, у последних было некоторое преимущество по сравнению с Пушкиным. Они учились в военных училищах. Лермонтову, например, как бывшему кадету Школы гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров в Петербурге, согласно легендам, отдается безусловное право на авторство песни «Звериада», в которой высмеивались все должностные лица школы, начиная с самого директора. Эту песню кадеты школы распевали, окончательно покидая ее после выпуска. На Лермонтова это было похоже. И в Школе, и во время службы в лейб-гвардии Гусарском полку он вел себя вызывающе и не всегда предсказуемо. Не однажды подвергался аресту. В 1840 году за дуэль с Барантом был в очередной раз арестован и сидел в Ордонансгаузе на Садовой улице. Кстати, через много лет среди петербургских военнослужащих распространилась легенда, что и Достоевский, будучи кадетом Инженерного училища, «сидел чуть ли не там же, где и Лермонтов». Воистину, тот не солдат, кто не сидел на гауптвахте.
Одним из самых модных в художественных и литературных кругах Петербурга того времени считался салон Оленина в собственном его доме на набережной Фонтанки (сейчас это дом 101, а по нумерации пушкинского Петербурга – 125). Желанными гостями здесь постоянно были Крылов, Гнедич, Кипренский, Грибоедов, братья Брюлловы, Батюшков, Стасов, Мартос, Федор Толстой и многие другие. Значение Оленинского кружка очень скоро переросло значение дружеских собраний с танцами, играми и непременным обеденным столом. Здесь рождались идеи, возникали проекты, создавалось общественное мнение. Это был один из тех культурных центров, где исподволь формировался наступивший XIX век, названный впоследствии «золотым веком» русской культуры, веком Пушкина и декабристов, «Могучей кучки» и передвижных выставок, веком Достоевского и Льва Толстого.
В то же время о хозяине этого гостеприимного дома президенте Академии художеств и первом директоре Публичной библиотеки, историке, археологе и художнике Алексее Николаевиче Оленине в Петербурге ходили самые невероятные легенды. Будто бы этот «друг наук и искусств» до восемнадцати лет был величайшим невеждой. Будто бы именно с него Фонвизин написал образ знаменитого Митрофанушки, а с его матери – образ Простаковой. И только дядя Оленина якобы сумел заметить у мальчика незаурядные способности. Он забрал его у матери и дал блестящее образование. По другой легенде, на самого Оленина произвела сильное впечатление увиденная им в юности комедия «Недоросль». Именно она будто бы заставила его «бросить голубятничество и страсть к бездельничанью» и приняться за учение.
Между прочим, и Денису Ивановичу Фонвизину, и его бессмертной комедии «Недоросль» Петербург обязан появлением известной пословицы: «Умри, Денис, лучше не напишешь» в значении наивысшей похвалы, хотя и с некоторым оттенком иронии. Согласно преданию, пословица родилась из фразы будто бы произнесенной Григорием Александровичем Потемкиным при встрече с писателем: «Умри теперь, Денис, хоть больше ничего не пиши: и имя твое бессмертно будет по одной этой пьесе». Остается только догадываться, почему эту фразу фольклор приписал Потемкину, который и Фонвизина не любил, и в Петербурге не был во время представления «Недоросля».
