Диалектический материализм - Энгельс Фридрих (читать книги бесплатно полные версии txt) 📗
Между тем как для материалиста действительна одна только природа, в гегелевской системе природа является «обнаружением» абсолютной идеи, как бы ее принижением; и во всяком случае мышление и его продукт, идея, представляются в этой системе чем-то первичным, а природа — производным, существующим лишь благодаря тому, что идея снизошла до этого. В этом противоречии и путались на разные лады младогегельянцы.
Тогда появилось сочинение Фейербаха «Сущность христианства». Одним ударом рассеяло оно это противоречие, снова и без всяких оговорок провозгласив торжество материализма. Природа существует независимо от какой бы то ни было философии. Она есть основание, на котором выросли мы, люди, сами произведения природы. Вне природы и человека нет ничего, и высшие существа, созданные нашей религиозной фантазией — это лишь фантастические отражения нашей собственной сущности. Заклятие было снято: «система» была взорвана и отброшена в сторону, противоречие разрешено простым обнаружением того обстоятельства, что оно существует только в воображении. Кто не пережил освободительного влияния этой книги, тот не может и представить его себе. Мы все были в восторге, и все мы стали на время последователями Фейербаха. С каким воодушевлением приветствовал Маркс новое воззрение и как сильно повлияло оно на него, — несмотря на все его критические оговорки, — можно прочитать в «Святом семействе» [Полное заглавие книги Маркса и Энгельса: «"Святое семейство", или критика критической критики. Против Бруно Бауэра с сотоварищами». «Святое семейство» — шуточное прозвище философов братьев Бауэров с их последователями. Эти господа проповедовали критику, которая стоит выше всякой действительности, выше партий и политики, отрицает всякую практическую деятельность и лишь «критически» созерцает окружающий мир и происходящие в нем события. Господа Бауэры свысока судили о пролетариате, как о некритической массе. Против этого вздорного и вредного направления решительно восстали Маркс и Энгельс. Во имя действительной человеческой личности — рабочего, попираемого господствующими классами и государством, они требуют не созерцания, а борьбы за лучшее устройство общества. Силу, способную вести такую борьбу и заинтересованную в ней, они видят, конечно, в пролетариате (Ленин, Соч., т. I, статья «Фридрих Энгельс»). — Ред.].
Даже ошибки книги (Фейербаха) усиливали тогда ее влияние. Беллетристический, местами даже напыщенный слог обеспечивал широкий круг читателей, и во всяком случае действовал освежительно после отвлеченной и тяжеловесной гегельянщины. То же можно сказать и о непомерном обоготворении любви. Его можно было извинить, хотя и не оправдать, как реакцию против самодержавия «чистого мышления», ставшего совершенно невыносимым. Не надо, впрочем, забывать, что именно за обе эти слабые стороны Фейербаха ухватился «истинный социализм», который как зараза распространялся с 1844 г. в среде «образованных» людей Германии и который научное исследование заменял беллетристической фразой, а на место освобождения пролетариата путем экономического преобразования производства ставил освобождение человечества посредством «любви» — словом, ударился в самую отвратительную беллетристику и любвеобильную болтовню. Типическим представителем этого направления был г. Карл Грюн [Характеристику немецкого «истинного» социализма см. в «Манифесте коммунистической партии».].
Не забудем еще и вот чего: гегелевская школа разложилась, но критика еще не справилась с гегелевской философией, Штраус и Бауэр, взяв каждый одну из ее сторон, направили ее как полемическое оружие против другой, Фейербах разбил систему и просто-напросто отбросил ее. Но объявить данную философию ошибочной еще не значит справиться с нею. И нельзя было посредством простого игнорирования устранить такое великое произведение, как гегелевская философия, имевшая такое огромное влияние на духовное развитие нации. Ее надо было «схоронить» [Я передаю словом схоронить немецкое слово auftaben, которое имело у Гегеля смысл устранения и в то же время сохранения данного понятия: aufgehoben aber zugleich aufbewahrt. — Г. П.] в ее собственном смысле, т. е. критика должна была уничтожить ее форму, сохранив добытое ею содержание, ниже мы увидим, как решена была эта задача.
Тем временем, однако, революция 1848 г. так же точно отбросила в сторону всякую философию, как Фейербах отбросил своего Гегеля. Благодаря этому, отошел на задний план и сам Фейербах. (Ф. Энгельс, Людвиг Фейербах, стр. 13 — 11).
Идеализм во взглядах Фейербаха на общественную жизнь
Ход развития Фейербаха есть ход развития гегельянца, — правда, вполне правоверным гегельянцем он не был никогда, — к материализму. На известной ступени этого развития он пришел к полному разрыву с идеалистической системой своего предшественника. С неудержимой силой овладело им, наконец, сознание того, что гегелевское предвечное бытие «абсолютной идеи» и «логических категорий» [Гегель в своей «логике» разбирает основные понятия, как то: бытие, становление, качество, количество, сущность, явление, возможность, случайность, необходимость, действительность и т. д. Эти отвлеченные основные понятия называются «логическими категориями». По Гегелю, эти категории имеют самостоятельное «предвечное существование, независимо от человека (объективный идеализм). В действительности же понятия и умозаключения являются лишь отражениями в мозгу человека процессов, происходящих в материальном мире. «Моменты познания (= «идеи») человеком природы вот что такое категории логики». «Практика человека, миллиарды раз повторяясь, закрепляется в сознании человека фигурами логики. Фигуры эти имеют прочность предрассудка, аксиоматический характер именно (и только) в силу этого миллиардного повторения» («Л. Сборник», IX, с. 230 и 267). «Логические категории» это и есть как раз то самое идеальное, о котором Маркс говорит в предисловии к первому изданию I тома «Капитала». «Идеальное есть не что иное, как материальное, пересаженное в человеческую голову и преобразованное в ней». — Ред.], существование которых, по Гегелю, предшествовало существованию мира, есть не более, как фантастический остаток веры в творца, находящегося вне мира; что вещественный, чувственно воспринимаемый мир, к которому принадлежим мы сами, есть единственный действительный мир и что наше сознание и мышление, каким бы сверхчувственным оно ни казалось, порождается вещественным, телесным органом — мозгом. Не материя порождается духом, а дух сам есть высочайший продукт материи. Это, конечно, чистейший материализм. Но, дойдя до этого, Фейербах останавливается. Он не может преодолеть обычного философского предрассудка, предрассудка не против самого существа, а против слова «материализм». Он говорит: «Для меня материализм есть основа здания человеческой сущности и знания; но он для меня не то, что для физиолога, для естествоиспытателя в тесном смысле, например для Молешотта, и чем он не может не быть для них сообразно их точке зрения и их специальности, т. е. он для меня не само здание. Идя назад, я целиком с материалистами; идя вперед, я не с ними».
Фейербах смешивает здесь материализм как общее мировоззрение, основанное на определенном понимании отношения материи и духа, с той особой формой, в которой выражалось это мировоззрение на известной исторической ступени, именно в XVIII столетии. Мало того, он приписывает материализму вообще тот опошленный, вульгарный вид, который принял теперь материализм XVIII века в головах врачей и естествоиспытателей и в котором его преподносили разносчики Бюхнер, Фогт и Молешотт в 50-х годах. Но материализм, подобно идеализму, прошел ряд ступеней развития. Ему приходится принимать новую форму с каждым новым великим открытием, составляющим эпоху в естествознании. А с тех пор, как стали рассматривать с материалистической точки зрения историю, здесь также прокладывается новый путь для развития...
Здесь надо иметь в виду два обстоятельства. Во-первых, при жизни Фейербаха естествознание находилось в том процессе сильнейшего брожения, который получил относительное, вносящее несколько большую ясность, завершение только в последние пятнадцать лет. Собрано было неслыханное множество новых научных данных, но лишь в самое последнее время стало возможно установить связь, а, стало быть, и порядок в этой хаотической толпе открытий. Правда, три важнейших открытия, — открытие клеточки, учение о превращении энергии, теория развития, названная по имени Дарвина, — еще застали Фейербаха в живых. Но мог ли пребывавший в деревенском уединении философ в достаточной степени следить за наукой, чтобы быть в состоянии в полной мере оценить такие открытия, которые сами-то естествоиспытатели отчасти еще оспаривали, отчасти же не умели надлежащим образом использовать. Виноваты тут единственно жалкие немецкие порядки, благодаря которым профессорские кафедры исключительно замещались мудрствующими эклектическими крохоборами, между тем как Фейербах, бывший бесконечно выше всех этих крохоборов, окрестьянивался и киснул в деревенском захолустье. Не Фейербах, следовательно, виноват в том, что ставший теперь возможным новейший исторический взгляд на природу, устраняющий все односторонности французского материализма, остался для него недоступным.
