Вчерашнее завтра: как «национальные истории» писались в СССР и как пишутся теперь - Бордюгов Геннадий Аркадьевич
Оно было опубликовано за границей в 1890 году под названием «Внешняя политика русского царизма». Сталин отклонил это предложение. При этом счёл нужным прокомментировать «статью Энгельса», оформив свои соображения в виде письма членам Политбюро. Он подверг критике действительно отмеченное своеобразной — революционно-морфной — русофобией отношение классика к внешнеполитической деятельности русского правительства в XIX веке и выдвинул несколько положений, соотносимых с международной и внутриполитической ситуацией середины 1930-х годов.
Сталин последовательно опровергает содержащуюся в материале Энгельса и традиционную для всей леворадикальной российской мысли второй половины XIX — начала XX веков оценку царизма как «мирового жандарма». Так начинается ревизия ленинской интерпретации истории России XIX — начала XX веков. Он проводит мысль о том, что европейским правителям эта роль была присуща в большей мере, чем царской России.
Сами «упущения», «недостатки», «преувеличения» Энгельса предстают не в качестве заблуждений теоретика, которому изменила марксистская диалектика. Они подаются в виде человеческих, предметно-чувственных реакций автора («статья Энгельса — хороший боевой памфлет», обращенный «против русского царизма»). Этот памфлетист, «встревоженный налаживающимся тогда (1890–1891 гг.) франко-русским союзом, направленным своим остриём против австро-германской коалиции», оказывается, озабочен вовсе не тем, чтобы довести до социал-демократии Европы своё видение ситуации, опирающееся на революционную теорию. Как это полагалось бы вождю пролетарского движения. Энгельс «задался целью взять в атаку в своей статье внешнюю политику русского царизма и лишить её всякого доверия в глазах общественного мнения Европы и прежде всего Англии» (читай: объективно в интересах австро-германского блока).
Оценивая экспрессию Энгельса как национально-культурную по своей природе, Сталин фактически возлагает на него ответственность за санкционирование националистической, антирусской позиции германской социал-демократии в предстоящей войне.
На фоне «увлекающегося» и ошибающегося Энгельса, непоследовательности позиции социал-демократии Западной Европы засверкало новыми гранями величие большевизма как образца тактики для всех. Вопрос, которым задаётся Сталин в предпоследнем абзаце своего текста, о возможности напечатания письма Энгельса в «Большевике» — «нашем боевом органе» — в качестве «руководящей» или хотя бы «глубоко поучительной» статьи звучит риторически. «После всего сказанного» становится ясно, что тот, кого считали Учителем, этого не заслуживает. Но новый Учитель ставит все точки над «i», завершая свои комментарии рубленой фразой: «Я думаю, не стоит».
В результате сталинского «позиционирования» возникало представление о стране, которая и во времена «царей», «феодалов», «купцов», «прочих социальных групп» выглядела более привлекательно, чем европейские страны. Хотя у них и не было царизма — могучей твердыни общеевропейской и азиатской реакции — они с успехом, в большей мере, чем русское правительство, практиковали «в своей внешней и внутренней политике и интриги, и обман, и вероломство, и лесть, и зверство, и подкупы, и убийства, и поджоги (sic!)». Эти «поджоги», упомянутые в 1934 году, отсылали к поджогу рейхстага — провокации гитлеровских спецслужб. Тем самым становились не артикулированным знаком преемственности «зверства» в европейской истории. В контексте сталинских рассуждений эти представления о вполне пристойной по меркам того времени России прошлой смыкались с видением России сегодняшней, продолжающей свой многотрудный, но достойный путь в истории. Под руководством своего единственного Вождя.
Логика статьи, её пафос и аллюзии явственно направлены на изменение акцентов в описании внешней политики Российской империи, истории Российского государства в целом. На то, чтобы понизить ранг классово-интернационалистской дискурсивности, сделать её ритуальной. Перенести центр тяжести на национально-аксиологические подходы, апеллирующие к национальным чувствам русских. А также национальных меньшинств, склоняемых посредством депрограммирования их этнической идентичности в направлении осознания ими причастности делу великой страны, державы, её истории, великорусскому конформизму.
Казалось, политический момент как нельзя лучше подходил для обнародования выношенных Сталиным мыслей по поводу русской истории и внешней политики Российского государства. Идеологическая машина большевизма разворачивалась лицом к державным идеям и государственным ценностям, связывая воедино прошлое и настоящее. Однако в 1934 году Сталин свои заметки не опубликовал. Скорее всего, посчитал, что обстановка для этой публикации не вполне сложилась и незачем делать такой крупный шаг к прояснению ситуации. Появление в 1934 году сталинской работы было бы воспринято как знак изменения приоритетов в соотношении «классового» и «патриотического». Между тем достижение полной ясности в идейно-политической сфере не входило в число задач идеологии и политики сталинизма.
Однако та часть партийно-государственного аппарата и историков, которые сознательно или интуитивно рискнули поставить на великодержавие и патриотизм, не ошиблись. Значит, Сталин, пусть и в завуалированной форме, мог и дальше развивать великодержавную концепцию в идеологической системе.
В середине и второй половине 1930-х годов советский марксизм продолжал движение по извилистому пути формирования новоимперской идеологии и историографии. Ариадновой нитью в лабиринте порождаемых идеологическими переменами историографических конфигураций для работников образовательных и научных учреждений служили материалы, вошедшие в советскую историографию под названием «Документы Коммунистической партии и советского правительства о советской исторической науке и её задачах в 1934–1936 гг.». В 1937 году они были сгруппированы в сборнике «К изучению истории», изданном Партиздатом ЦК ВКП(б).
Сборник открывался известным сталинским письмом в редакцию «Пролетарской революции» 1931 года. Затем в нём последовательно были размещены: текст под заголовком «Из постановления Совнаркома и ЦК ВКП(б) о преподавании гражданской истории в школах СССР от 16 мая 1934 г.» (само постановление было опубликовано 16 мая 1934 года в «Правде»); материал «В Совнаркоме Союза ССР и ЦК ВКП(б)», излагавший текст постановления СНК СССР и ЦК ВКП(б), то есть решения Политбюро «Об учебниках по истории» от 26 января 1936 года, опубликованный 27 января того же года в центральных газетах; «Замечания по поводу конспекта учебника по истории СССР» Сталина, Жданова и Кирова (реально — замечания Сталина) от 8 и 9 августа 1934 года. «Замечания» были разосланы 13 августа 1934 года членам Политбюро и обоим руководителям авторских коллективов, сформированных в марте 1934-го под эгидой Наркомата просвещения РСФСР, — Н.Н. Ванагу и С.А. Пионтковскому. В сборнике «Замечания» обнародовались впервые.
Затем шли датированные 9 августа 1934 года «Замечания о конспекте учебника по новой истории» за подписью тех же трёх руководителей — Сталина, Кирова, Жданова (фамилия Кирова стояла теперь перед фамилией Жданова; документ за подписью Сталина «Об учебнике истории ВКП(б). Письмо составителям учебника истории ВКП(б)», опубликованный в сборнике без каких-либо привязок по времени написания. Наконец, в издании помещались «Постановление жюри правительственной комиссии по конкурсу на лучший учебник для 3-го и 4-го классов средней школы по истории СССР», появившееся в «Правде» 22 августа 1937 года.
Ключом к пониманию характера развития историознания в середине и второй половине тридцатых является, безусловно, постановление высших органов партии и государства «О преподавании гражданской истории в школах СССР», выдержка из которого вошла в номенклатуру материалов руководящего сборника «К изучению истории». Как известно, решением, содержащимся в этом документе, в систему начального, среднего и частично высшего образования возвращались курсы истории России и всеобщей истории, в основном заменённые в первые годы советской власти курсом обществоведения.
