Вчерашнее завтра: как «национальные истории» писались в СССР и как пишутся теперь - Бордюгов Геннадий Аркадьевич
В используемом Каппелером понятии «национальные исторические школы» применительно к местным историографиям присутствует известное преувеличение, если не считать, что понятие берётся в широком смысле и обозначает те группы историков, внимание которых сфокусировано на проблемах истории своих регионов. Но история тех же регионов на основе единых теоретических подходов изучалась и историками «центра» — как правило, в процессе создания ими «обобщающих трудов». Некоторые региональные исследования, выполненные местными историками, выходили в столичных издательствах. Это являлось признанием заслуг провинциального историка перед советской наукой — под пристальным оком идеологической цензуры.
Разумеется, отличительная черта национальной исторической мысли, выражение которой ограничивалось постулатами имперского мировоззрения, — сосредоточенность — по необходимости в завуалированном виде — на истории своей этнической группы, её топоса. Однако этот признак ещё не даёт основания для возведения местной историографии в ранг «национальной школы». Такое понятие предполагает существование культивирующих национальную историческую мысль научно-педагогических центров, находящихся под патронажем властей, и, соответственно, наличие этноцентристской «оптики» во всём историческом комплексе. Между тем «просветление» этой «оптики», наведение её «на резкость» усиленно сдерживались посредством того, что Каппеллер называет давлением официальной идеологии, фактически оправдывающей завоевания самодержавного государства. Система науки и педагогики была организована так, чтобы обеспечить эффективность этого идеологического давления.
Кроме того, однозначная постановка вопроса о существовании в послевоенный период национальных историографических школ в СССР исходит, по существу, из допущения, что историки-«нацмены» находились в скрытой оппозиции московским правителям и воспринимали насаждавшуюся «сверху» модель историографии как антиисторическую и чуждую их национальной культуре. Однако реальная картина значительно сложнее. Стремление к этнокультурной идентификации вполне уживается с коммунистическими взглядами. Об этом свидетельствует социополитическая ситуация в постсоветских сообществах, сделавшая тайное явным. Советско-марксистская доктрина имела своих сторонников и приверженцев среди национальных интеллектуальных элит. Некоторые её представители, в годы национально-государственных реформации оставшись на «стыдливых» интернационалистских позициях, оказались теперь, подобно первым русским марксистам, в маргинальном положении в системах национального историознания. Последние, напротив, поменяли диспозицию: из контркультурных практик превратились в официальные историографии.
Идеократический советский строй сформировал «вполне определённый тип историка», научившегося воспринимать партийное руководство как нечто естественное и само собой разумеющееся. Более того, сложился «тип историка-партийца, жаждущего данного руководства и чувствовавшего себя крайне дискомфортно без него» {5}.
Поэтому применение безо всяких оговорок и пояснений понятия «национальные исторические школы» относительно историографической ситуации в национальных регионах Советского Союза послевоенного времени вряд ли плодотворно с научной точки зрения. Скорее, следует использовать понятие «национальные школы историографии» для характеристики историографической обстановки 1920-х годов. В выступлениях участников Всесоюзной конференции историков-марксистов, в рамках которой работала секция истории народов СССР, рассматривались проблемы «современной исторической украинской науки», «армянской историографии». Раздавались призывы к организации коллективной работы «историков-марксистов Закавказья», «дружному союзу украинских историков-марксистов и ресефесеровских историков-марксистов, а также и белорусских историков-марксистов, грузинских и т. д.». Посланцы национальных регионов остро реагировали на «отрыжки» великодержавного шовинизма и национального нигилизма, которые они усматривали в «русской исторической литературе» {6}.
Историки-марксисты, занимавшие левый фланг национальных историографии, отдавали себе отчёт в том, что ведущие позиции в них продолжают занимать наследующие традиции дореволюционной науки «современные антимарксистские течения». Их представители уличались в том, что «в качестве стержневого вопроса» истории рассматривают «борьбу за национальную независимость» своих народов, против «русификаторской и колонизаторской политики» Российской империи. Или, во всяком случае, «дают материал по национальному движению в такой пропорции», что читатели «видят национальный момент основным» — независимо от подчёркивания автором значения экономических факторов. (Имелась в виду историческая концепция марксизма с присущими ей экономическим детерминизмом и истолкованием национального вопроса в качестве производного от вопроса социального.)
Другое дело, что в официальной исторической науке послевоенного периода не только не признавалось наличие «национальных школ», но вообще не ставился вопрос об эволюции национальной исторической мысли в советское время. В пятом томе академического издания «Очерки истории исторической науки в СССР», посвященном развитию советской историографии проблем отечественной истории с середины 30-х до конца 60-х годов XX века, оказавшемся последним актом масштабной историко-научной рефлексии советского историознания в условиях советского строя, выделение национальных историографических комплексов отсутствует. Намёк на некую специфику развития историографии в национальных регионах можно усмотреть в наблюдениях авторов «Очерков», касающихся освещения истории становления советского государства: «Все работы об автономных республиках были написаны местными историками и изданы, как правило, местными издательствами, что стало важным показателем культурного и научного роста исследовательских кадров в ранее отсталых окраинах страны» {7}. В издании встречаются термины «историки союзных республик», «многонациональная армия историков», хотя в целом — согласно господствующей историографической концепции — и в центре, и на местах работали специалисты, исчерпывающая характеристика которых содержалась в определении «советские историки». Показательно, что не была реализована заявленная в предыдущем томе «Очерков» (1966 г.) задача — рассмотреть в «специальном томе» проблемы борьбы с буржуазным национализмом в историографии 1920-х — начала 1930-х годов.
Спустя год после появления последнего тома «Очерков» было опубликовано, как заявлено в аннотации, «наиболее полное историографическое обобщение исследований по истории Украины» {8}. Для подтверждения «высокой зрелости» историознания на Украине авторы избирают соответствующую методику: издание предпринято в виде дополнительного тома к многотомной «Истории Украинской ССР». Его разделы повторяют тематизацию, лежащую в основе многотомника. Историографические сюжеты оказываются в роли историографических обзоров, предпосланных позитивному изложению отдельных периодов истории Украины. Тем самым авторы историографического исследования избавили себя от необходимости разработки периодизации украинской историографии в целом, уклонились от обобщающей характеристики её комплексов и полос развития. Критика видных украинских историков — С. Антоновича, М. Грушевского, М. Кулиша — с позиций советского марксизма послесталинского времени «рассыпана» по всему изданию, будучи привязанной к вопросам проблемной историографии. Дореволюционная историография Украины на страницах книги предстаёт как «предыстория подлинно научного изучения истории Украины», развёрнутого советскими историками на основе марксистско-ленинской методологии.
Данный унифицированный подход имеет под собой определённые основания. На них, по сути дела, опираются историки в постсоветское время, продолжая вслед за советской историографией фактически игнорировать проблему национальной мысли советского периода. Эти исходные посылки обнажены М. Геллером: «Советские историки обеими руками писали то, что от них требовали. Это не значит, что они писали всё время одно и то же. Их взгляды менялись в зависимости от решения высшей инстанции, как говорят — колебались вместе с линией партии. Повороты происходили по флотской команде: все вдруг. Кто не успевал повернуться или не совсем правильно понимал манёвр, должен был пенять на себя» {9}. Сходные оценки (они касаются всей творческой интеллигенции) выносят А. Белинков и В. Буковский — люди, «отрешившиеся от страха» {10}.
