Сталин и заговорщики сорок первого года. Поиск истины - Мещеряков Владимир Порфирьевич (читать хорошую книгу txt) 📗
Что, уважаемый мною читатель? Не хочется верить в то, что действительно, утром 22 июня в Кремле не было встречи Шуленбурга и Молотова? К сожалению, это так! Никто и никому никакие ноты протеста ранним утром 22-го июня не передавал!!!
«А как же, в действительности, произошла история с Германской нотой протеста?» — предвижу очевидный вопрос читателя. Успокойтесь, дорогой мой! Она была вручена Молотову, но совсем в другое время, и даже не 22 июня. Обо всем этом мы тоже поговорим, но в другой главе, ближе к завершению работы.
А сейчас опять продолжим разговор о начале войны по Жуковским мемуарам.
Вот так, нам преподносит это начало войны с Германией, Георгий Константинович. Он еще хочет попасть в русло того сценария, о котором мы говорили выше, поэтому «оживляет» «глубоко задумавшегося» Сталина и вкладывает ему в уста фразу, видимо, выдранную из своего мобилизационного пакета или из своей «засекреченной» Директивы:
«…но чтобы наши войска, за исключением авиации, нигде пока не нарушали немецкую границу».
Все это Георгий Константинович правильно написал с литературной точки зрения, недаром Сталин учил его расставлять знаки препинания. Однако есть, как всегда, одно небольшое «но». Как вспоминает Петр Николаевич Горемыкин, один из Сталинских наркомов, той поры, Жуков находился, в это время, то есть, ранним утром 22 июня, не в Кремле, а совсем в другом месте, и, совсем, по другому поводу.
И вот, что Петр Николаевич сообщает историку Г. Куманеву в своем интервью, о данном местонахождении товарища Жукова:
«Войну я встретил в 4 часа 20 минут в здании, которое находилось напротив собора Василия Блаженного и где размещалось Главное артиллерийское управление (ГАУ). Там под председательством начальника ГАУ, заместителя наркома обороны СССР маршала Кулика заседала комиссия (созданная Комитетом обороны СССР) по вопросам наращивания мобилизационных мощностей по боеприпасам…
На этом заседании обсуждались разные проблемы об увеличении выпуска боеприпасов и их размещении по военным округам. Очень резко были поставлены вопросы генералом армии Георгием Константиновичем Жуковым. Он говорил о необходимости существенной доработки мобилизационного плана по боеприпасам, имея в виду увеличение цифровых заданий…»
А мы всё считали «Фигаро» — театральным героем. Как видите, и среди военных встречаются подобные персонажи: Жуков — здесь, Жуков — там!
Это что же получается? Значит ли это, что Георгия Константиновича не было в Кремле, тем, ранним утром? Выходит так! Значит, его рассказ об утреннем совещании в Кремле — выдумка? И он, надо полагать, не звонил никакому Сталину?
Скорее надо задаться другим вопросом: «Был ли в тот момент наш Фигаро, тем, за кого он себя выдавал?» То есть, был ли Жуков, в то раннее утро при нападении Германии, в должности начальника Генерального штаба?
А кем же он был 22 июня? Терпение, уважаемый читатель, и вы скоро узнаете эту маленькую «тайну» Георгия Константиновича, которую он скрыл от своих читателей. Поэтому он так и усердствует, перекладывая всю ответственность за решения первого дня войны на товарища Сталина. В этом ему старается помочь, наш генерал-писатель В. Жухрай.
Чтобы Сталин не выглядел совсем уж, откровенным глупцов, с трудом, воспринимающим действительность, упомянутый выше писатель, настаивает на своей версии происходящего. Оказывается, Сталин, «вопреки строжайшему запрету врача» (?) все же поехал в Кремль. Хотя никакого запрета со стороны «профессора Преображенского» не было, тем не менее, вождь проявил явное легкомыслие по отношению к своему здоровью. Но, он был «тиран и деспот», к тому же, предавшим бога — большевиком, а таким людям, как понимаете, никто не указ. Я уже приводил стихотворные слова: «Гвозди бы делать из этих людей…». У Сталина и псевдоним соответствовал этому — стальной. Вот вождь и «приехал», понимаешь, с высокой температурой в Кремль на свой боевой пост. Этим, видимо и объясняется вся несуразность поведения данного «Сталина» в принятии политических решений. Более того, этот «Сталин» сам себе противоречит. Ночью предупредил профессора Преображенского, чтоб тот никому ни словом не обмолвился о его болезни, а сам «испытывая сильное недомогание», вдруг, явился в Кремль, нарушая, установленную им же, конспирацию. Читаем у В. Жухрая:
«Около 13 часов 22 июня 1941 года больной Сталин, у которого температура по-прежнему держалась за сорок (?), временами впадавший в полузабытье, все еще был в своем Кремлевском кабинете. Выступать по радио с обращением к советскому народу в таком состоянии он, понятно, не мог. Поэтому еще утром было принято решение, что в 12 часов 22 июня 1941 года с таким обращением к советскому народу выступит Молотов. Пересиливая недомогание, Сталин пытался решать ряд важнейших и неотложных вопросов, связанных с обороной страны…
Лишь вечером 22 июня 1941 года Сталин возвратился в Волынское. Каких сил потребовалось от него, чтобы выдержать прошедшую ночь и день, — никто никогда не узнает. Однако никто не догадался о подлинном состоянии Сталина. Даже проницательный Жуков».
Ну, Жукову простительно — он же не общался с профессором Преображенским, поэтому так и остался в неведении относительно состояния здоровья Сталина. Если бы знал, что Сталин «временами впадал в полузабытье», то может быть сам бы, и утвердил документ о Ставке? А то, взял бы, да, попросил бы товарища Тимошенко, как председателя, поставить подпись под документом? Чего церемониться, Сталин все равно же был в «полузабытье». Однако не побеспокоил своего боевого друга и соратника, переложив ответственность на простого члена Ставки, каким являлся Сталин.
Одно удивляет, как о «болезни» Сталина узнал писатель В. Жухрай? Или это, уже, его маленькая тайна?
Все же, Георгий Константинович, делает попытку объяснить читателю такое «странное» поведение Сталина в Кремле. Сразу, это ему сделать не удалось, и в первом издании мемуаров ничего об этом сказано не было. В дальнейшем редактора, «подсказали» товарищу Жукову, — видимо «проконсультировались» с врачами из Кремлевки:
«Говорят, что в первую неделю войны И.В. Сталин якобы так растерялся, что не мог даже выступить по радио с речью и поручил свое выступление В.М. Молотову. Это не соответствует действительности. Конечно, в первые часы И.В. Сталин был растерян (Поэтому, видимо, и не спросил Молотова о германской ноте? — В.М.). Но вскоре он вошел в норму и работал с большой энергией, правда, проявляя излишнюю нервозность, нередко выводившую нас из рабочего состояния».
Сколько же приведено упоминаний о психологическом состоянии Сталина 22-го июня. Жуков не отстает, но по-хитрому излагает. Хотя и по-русски у него написано: Сталин был растерян. Но это, дескать, было в первые часы. А потом он оправился от психологического удара и стал себя чувствовать бодрее.
Но нас интересуют, именно, состояние Сталина в первые часы агрессии Германии. Он, что же, и буквы от растерянности позабыл, что не мог прочитать по радио написанный на бумаге текст? Жуков никак не может дать внятное объяснение состояния Сталина, именно по первым часам начала войны. В дальнейшем ему станет легче, так как он уведомит читателя о своем убытии из столицы.
Да, но как может судить Жуков о состоянии Сталина в первую неделю, когда сам же пишет, что после обеда 22 июня отбыл на Юго-Западный фронт, по указанию «растерявшегося» Сталина, и появился в Москве лишь 26 июня? И что же, по Жукову, тогда не соответствует действительности? Неужели решение о поручении Молотову выступить по радио? И в чем выражалась, так называемая, «нервозность» Сталина, которая «выводила» всех, и Жукова, в том числе, «из рабочего состояния»?
Смотрите, какие тонкие нервные натуры, собрались в военном руководстве страны. Видимо плохо разбирается глава правительства в военном деле, — пытается, таким образом уверовать нас в этом, будущий маршал. И дальше сетует, что «трудно было понять И. В. Сталина. Видимо, он все еще надеялся как-то избежать войны. Но она уже стала фактом. Вторжение развивалось на всех стратегических направлениях».
