ГПУ Записки чекиста - Агабеков Георгий Сергеевич (книги бесплатно без регистрации полные .txt) 📗
У Элмаяна в качестве компаньона работал армянин Гюмишьян, очень интересовавшийся политическими делами. Мы завербовали его вслед за Элмаяном. Платили мы ему всего 50 лир.
К концу декабря из Москвы приехал бывший греческий резидент ГПУ Молотковский. По его рассказам, греческая сеть была организована не плохо: под № 3/23 числился армянский архиепископ в Греции Мазлумян; другим крупным агентом был редактор армянской газеты, издававший ее на деньги ГПУ. Но Молотковский советовал не связываться с ними, так как они до некоторой степени уже скомпрометировали себя советофильскими выступлениями. Кроме архиепископа и редактора, резидентура ГПУ в Греции имела сеть агентов в военном Министерстве и в Министерстве иностранных дел, объединенных под руководством одного «групповика». Через эту сеть ГПУ получало все секретные военные сведения в Греции.
«Групповик» грек вступил в коммунистическую партию в России и три года тому назад был переброшен для работы ГПУ в Грецию. Однажды при какой то облаве его арестовали по подозрению в коммунизме, но Затем освободили. Молотковский предлагал выехать вместе с ним в Грецию и принять руководство над агентурой. После долгого обсуждения, мы, однако, решили послать принимать греческую сеть легального резидента ГПУ в Константинополе Наумова. Наладив связь, Наумов затем должен был передать эту сеть мне.
Наумов, беспрепятственно получив визу, выехал в Грецию. Связь с греческой сетью должна была поддерживаться советскими пароходами, заходящими в Пирей и Константинополь.
После отъезда Наумова в Грецию, Молотковский уехал в Москву. Наша работа продолжалась до середины января 1930 года. К этому времени мы ликвидировали бейрутскую группу агентов, так как предполагали, что Блюмкин тайно связал их с Троцким.
Связь нашей нелегальной организации поддерживал с Москвой легальный резидент ГПУ в Константинополе Наумов, занимавший с советском консульстве официальную должность атташе. Ему мы передавали пакеты для отправки в Москву и от него получали почту, прибывавшую из Москвы. Встречались мы с ним или с его представителями на улицах Стамбула или в моей квартире («Шишли», улица Ахмед-бей, № 51), хорошо изолированной и приспособленной для конспиративных встреч.
В начале января 1930 года я послал в Москву доклад с предложением перенести наш центр в Бейрут. Там мы были бы ближе к тем странам, где должны были вести работу, и имели бы то преимущество перед Константинополем, что выходили из сферы действия международной разведки, направленной против нас и свившей прочное гнездо в Стамбуле. Москва в ответ предложила командировать Аксельрода для личного доклада. В середине февраля Аксельрод, получивший транзитную визу через СССР в Латвию, выехал в Москву.
Уже в Москве, на работе в Иностранном отделе в 1928 году, во мне возникали сомнения в правильности той политики, которая проводилась в то время советским правительством. Особенно меня поражало, что даже наиболее ответственные работники не могли открыто выражать своих мыслей. Я вскоре лично убедился, что каждое неосторожное слово, не соответствующее политике Центрального Комитета, влечет за собой немедленные репрессии. Открыли мне глаза два случая. Риольф, сотрудник ИНО, вздумавший защищать троцкиста Оссовского, немедленно был уволен из ГПУ. Но особенное впечатление произвела на меня история сотрудника Наркоминдела Шохина.
Шохин, по происхождению крестьянин, до 1921 года служил в красной армии. Состоя в коммунистической партии с 1918 года, он самоотверженно боролся на фронте за советскую власть. Затем его перевели на работу в Наркоминдел. Он служил со мной два года в Тегеране на должности шифровальщика. Это был честный человек, работавший круглые сутки и глубоко преданный советской власти. Из Тегерана его откомандировали в СССР по болезни. Получив отпуск, он поехал в деревню к старикам-родителям. Это было в середине 1928 года, когда началась «пятилетка». Приехав из деревни в Москву, Шохин пришел ко мне и рассказал ужасные вещи о положении крестьян. Борьба с кулачеством довела деревню до полного разорения. Даже крестьянские хозяйства, имевшие одну лошадь и две коровы, считались кулаческими и реквизировались…
Спустя некоторое время после приезда, Шохин выступил на собрании Наркоминдела с докладом о деревне и требовал назначения суда и следствия над переусердствовавшими местными властями. Не прошло недели после этого выступления, как Шохина исключили из партии, а затем вообще сняли с работы. Тут я понял, почему мои товарищи в частных беседах говорят одно, а на партийных собраниях другое. И чем меньше они верили, тем больше и длинней говорили, может быть, стараясь самих себя убедить собственным словесным потоком. Мои сомнения, видимо, были замечены ячейкой ГПУ. Меня начали загружать докладами на всевозможные темы, чтобы по моим выступлениям выявить, нет ли у меня уклонов. Я, видимо, выдержал экзамен. Вскоре меня зачислили в так называемый партийный актив.
Однако, читая в Стамбуле информационные сводки ГПУ, я все более убеждался в том, что народное хозяйство разрушается и гибнет, пока наверху идет драка за власть. В частных письмах мне сообщали, что положение все более ухудшается, что приближается новый, 1921 голодный год. Постепенно становилось ясно, что в создавшемся положении виноваты не отдельные личности, но вся система управления. Зрела мысль борьбы с руководителями преступной политики. Ехать обратно в СССР и начать там открытую борьбу, это значило в лучшем случае сесть куда-нибудь в концентрационный лагерь.
Я решил ехать на запад. Работать при таких условиях я уже не мог и после отъезда Аксельрода почти прекратил разведывательную работу.
Москва, не подозревая о происшедших во мне переменах, продолжала присылать задание за заданием. Надо было что-то предпринимать. В Турции я оставаться не мог: с одной стороны я подвергал себя преследованиям советской власти, а с другой мог попасть под удары турецкого правительства (на территории которого я вел разведку). В апреле месяце я обратился в одну из иностранных миссий в Константинополе с просьбой разрешить мне въезд в ее страну и сообщил, кто я такой. Мне предложили подождать ответа из столицы. Приблизительно в то же время я получил сведения от моего агента Гюмишьяна, что за мною следит турецкая полиция. Я не обратил на это внимания и продолжал ждать…
Наконец, в июне мне передали из персидского консульства, что турецкая полиция усиленно интересуется мною и даже, будто бы, собирается меня арестовать. К этому времени начатые мною записки были готовы. Ждать больше было нельзя. По рекомендации персидского консульства, я, как честный купец, получил визу во Францию.
19-го июня 1930 года я покинул Константинополь и 27 июня приехал в Париж. Свои записки я не повез с собой, а отправил другим, надежным путем, боясь обыска турецкой таможни. Эти записки, украдкой составлявшиеся мною в Турции, ныне составили эту книгу.
Я начал их за несколько месяцев до бегства для того, чтобы они были опубликованы в том случае, если мне не удастся вырваться из рук ГПУ.
Я не литератор и избегал лишних слов в моей книге. Я предназначал ее не для развлечения широкой публики, а для того, чтобы в точном и бесстрастном изложении фактов, познакомить Европу с природой и деятельностью ГПУ — учреждения, фактически руководящего властью в России.
Какие выводы хотел бы я сделать из всего рассказанного? Первый и основной вывод тот, что ГПУ, созданное в 1918 году, как классовый орган для защиты завоеваний пролетариата, ныне обратилось в охранное отделение худшего типа, защищающее исключительно интересы Сталина и его клики.
В борьбе за власть внутри ГПУ вполне усвоен лозунг «социалистического соревнования» между отделами. Это соревнование ведет к тому, что количество тюрем и концентрационных лагерей в СССР увеличивается в геометрической пропорции по отношению к росту населения. На иностранных территориях ГПУ старается раскинуть такую же широкую сеть шпионажа, как и внутри России. Читатель видит из моей книги, что в этом отношении работа на Востоке поставлена не плохо. Думаю, что на Западе дело обстоит не хуже.
