Дневники русских писателей XIX века: исследование - Егоров Олег Владимирович "trikster3009" (серии книг читать онлайн бесплатно полностью .txt) 📗
Чтение «Критики чистого разума» Канта укрепило Толстого в его убеждении в субъективности категорий времени и пространства. В последнее двадцатилетие своей жизни писатель склонен был считать эти понятия иллюзией человеческого сознания. Духовное движение проходит вне пространственно-временных границ, которые обыденное сознание отождествляет с материальным бытием вещей в мире. Материальные вещи сами по себе не нуждаются в данных категориях, это наше сознание приписывает им подобные рассудочные определения: «Читал Канта <…> громадная <его> заслуга – условность времени. Это велико. Чувствуешь, как бы ты был далеко позади, если бы, благодаря Канту, не понимал этого» (55, 91); «Противоречие во всем, что мы думаем вне формы пространства и времени <…> т. е. нашего ума не хватает на мышление вне пространства и времени. Логично только то, что мы видим в пространстве и времени. Но самое пространство и время не логичны» (55, 9); «<…> я давно знаю, что пространство и время суть только порядок распределения предметов <…> времени и пространства нет, а это только две возможности понимать предметы <…> Это все вздор, и тут ничего нет реального. Реальны только наши чувства и мысли» (55, 142).
В годы после кризиса у Толстого формируется мироощущение (нашедшее почти зеркальное отражение в дневнике), в рамках которого действует тенденция переживать все частные события экзистенциально, вне социально-исторического и хронологического контекста, а также вне соотнесенности с отдаленными, но одновременно происходящими событиями. Сознание Толстого оперирует вневременными и внепространственными, отвлеченными абсолютными категориями, которые прилагаются писателем к единичным событиям и лицам: «Себя в пределах своего тела я чувствую вполне ясно; других, одновременно и в одном месте живущих со мной людей, менее ясно; еще менее ясно людей, отдаленных от меня временем и пространством <…>» (58, 54–55).
Объединение в одной и той же записи единичного события или лица с всеобщим духовным законом, экзистенции с абсолютом создает впечатление двоемирия, в котором сознание Толстого находилось в послекризисные годы. Все предшествующие дуальные формы хронотопа в дневнике от юношеского разделения записей на временные события, с одной стороны, и долгосрочные «правила», «мысли», «наблюдения» – с другой, до собственно дневников и записных книжек позднего периода представляли собой разные этапы эволюции взглядов писателя на философские категории пространства и времени.
И уход Толстого из дома был в конечном счете выражением его давно наметившегося бегства из мира случайного и временного материального бытия в мир абсолютных духовных ценностей: «Жизнь представляется в освобождении духовного начала от оболочки плоти – вот так (2.01.05) т. 55, с. 115:
Как видно из приведенного обзора, обесценивание внешней жизни, стремление к упрощению всех ее проявлений параллельно с усложнением и повышением значимости жизни внутренней приводит к перемещению акцентов в формах хронотопа. Психологическое время – пространство становится главным в дневнике Толстого, физическое (локальное) отодвигается на периферию жизни и творчества.
Образный мир дневников Толстого так же многолик, как и художественный мир его романов. И так же как и в романах, в дневниках есть своя иерархия человеческих характеров: центральные герои (члены семьи Толстого), главные герои (сподвижники писателя и его коллеги по литературному цеху), второстепенные персонажи (многочисленные знакомые) и, наконец, эпизодические образы (посетители Ясной Поляны – паломники Толстого). Над всем этим морем непохожих друг на друга и родственных фигур возвышается личность автора, которая раскрывается до глубин нравственного мира и истоков самосознания.
Принцип изображения человека в дневнике определили два важнейших фактора нравственно-психологического свойства – невротическое заболевание Толстого и его духовный переворот. Они деформировали образ человека в дневнике, лишив его целостности, в сравнении с полнотой и объективностью художественных созданий писателя. Образы дневника встроены в систему мировоззрения автора и таким образом подведены под специфические критерии оценки этой системы.
Несмотря на временные и типологические различия двух главных детерминант образного строя дневника (невроз и кризис), между ними есть очевидная содержательная преемственность: оба фактора предъявляют к личности требование императивного характера – духовное совершенствование. И невыполнение этого требования влечет за собой негативную оценку человека, развивает деструктивную тенденцию в авторском самосознании: «10 января <1910 г. > Для жизни необходим идеал. A идеал только тогда идеал, когда он СОВЕРШЕНСТВО» (58, 6).
Дневник эпохи юношеского травмирующего опыта (периода формирования невроза) и психологической индивидуации (самоосуществления) еще полон оптимистических ожиданий и надежд на избавление от пороков методом самоконтроля и следования нравственным предписаниям: «8 апреля 1847 г. <…> Хотя я уже много приобрел с тех пор, как начал заниматься собою, однако еще все я весьма недоволен собою» (46, 29); «17 апреля 1851 г. <…> После четырех месяцев отсутствия я опять в той же рамке. В отношение лени я почти тот же. – Сладострастие то же. Уменья обращаться с подданными – немного лучше. Но в чем я пошел вперед, это в расположении духа» (46, 59); «26 августа 1853 г. <…> Хочу принудить себя быть таким, каким по моим понятиям должен быть человек» (46, 172–173); «27 августа <…> Главный недостаток моего характера и особенность его состоит в том, что я слишком долго был морально молод и только теперь, 25 лет, начинаю приобретать самостоятельный взгляд на вещи – мужа, – который другие приобретают гораздо раньше, 20 лет» (46, 234).
Юношеский максимализм начинающего писателя не ослабевает и тогда, когда становится очевидной невозможность преодолеть слабости характера и вопреки здравому смыслу жить «по правилам». Противоречие между рассудочным долженствованием и «натурой» приводят в инфляции недовольства собой, отразившегося в знаменитой разоблачительной самохарактеристике 7 июля 1854 г. «Что я такое?..» Эта исповедь, самая обстоятельная из всех, что имеются в 13 томах дневников Толстого, является итоговой в развитии дневникового образа раннего Толстого.
Весь этот период отмечен стремлением молодого писателя обрести целостность своего я. Хотя в дневнике той поры (1850-е гг.) в образе автора заметна деструктивная тенденция, он еще свободен от стесняющих уз учения. Молодой Толстой занят поисками приемлемой модели социального поведения и личной жизни. Он ощущает недостаточность и «франклиновской» системы, и нравственных методов собственного изобретения, о чем неоднократно признается в дневнике. Поэтому образ автора в этих дневниках динамичен и полон энергии. Работу Толстого над собой, как она представлена в них, можно сравнить с творчеством ваятеля, который резцом удаляет все лишнее у глыбы мрамора, чтобы выделить из нее человеческую фигуру. Так автор «Детства» стремится избавиться от всего дурного, лишнего в своей натуре, что мешает ей вылиться в целостный характер.
С начала 80-х годов, после многолетнего перерыва, Толстой возобновляет регулярное ведение дневника. Эта эпоха в жизни писателя после духовного перелома отмечена двумя фундаментальными изменениями мировоззрения и психики. 1. Толстой создает религиозно-нравственное учение, в основе которого лежит признание ценности за первобытной (земледельческой) цивилизацией и отрицание современной цивилизации прогресса; отказ от церковного христианства и признание приоритета в христианстве за евангельским учением (критика апостола Павла), т. е. возврат к первоистокам христианской религиозной морали. По существу духовный кризис Толстого имел сугубо психологические истоки. В религиозной форме он выражал регрессию в бессознательное, к примитивной фазе человеческого сознания, которым оно обладало на ступени древней земледельческой культуры. Откат в сторону бессознательного был вызван многолетним напряжением психики писателя, которая стремилась приспособиться к враждебному окружению (нежелательным раздражителям). Процесс выхода психической энергии в те годы то затормаживался, вызывая кризисы сознания (негативная критика) и всплески бессознательного («вещие» сны), то нормализовывался (направлялся в художественную и семейную сферы). К концу 70-х годов движение психической энергии (либидо) по естественным путям было заторможено и привело к кризису сознания. Но кризис не развился в сторону неизлечимой патологии, не привел к расщеплению сознания на автономные фрагменты, как у Гоголя, Гаршина или Глеба Успенского. Либидо направилось по каналам, по которым долгие годы шли интенсивные нравственные поиски Толстого. Таким образом, сознательный выбор был предрешен сложным движением бессознательного, которое выбрало путь регрессии. 2. Эпоха после духовного перелома ознаменовалась тяготением сознания Толстого в сторону смерти, признанием смерти как положительного исхода для человека. С момента кризиса положительную энергию (либидо, стремление к жизни) стало перевешивать мортидо (стремление к смерти), выступающее как его психическая противоположность. В дневнике данное явление отразилось резким численным ростом записей – размышлений о смерти: «3 мая 1884 г. Мне тяжело. Я ничтожное, жалкое, ненужное существо и еще занят собой. Одно хорошо, что я хочу умереть» (49, 89). Другим результатом перестройки сознания Толстого стало качественное изменение в структуре и оценке образа человека.
