Декабристы - Йосифова Бригита (полные книги .txt) 📗
Комендант крепости Сукин сохранил все эти записки императора. Он даже подшил их в отдельной папке с надеждой, что сохранит для истории рукописи своего монарха. В сущности, он и сберег для истории важные свидетельства жестокости и коварства самодержца. В этой папке генерал Сукин записывал даже часы, минуты, когда получил ту или иную высочайшую бумажку. По этому своеобразному дневнику мы можем установить различные условия содержания арестованных декабристов, определенные лично императором. Одних он требовал содержать «в строгом заключении», других — «содержать наистрожайше», третьих — «заковать в ручные и ножные железа», и т. п.
Здесь, например, записка об Иване Якушкине: «…Присылаемого Якушкина заковать в ножные и ручные железа и не иначе содержать как злодея».
Обычно Следственный комитет заседал по ночам (с 6 вечера до 1 часа ночи). Он считал, что лишение сна, торжественная и зловещая церемония завязывания глаз арестованным и снятие повязки едва ли не перед самими следователями заставит их почувствовать себя униженными и душевно сломленными.
— Стойте на месте! — командовали конвоиры.
Арестованный застывал по стойке «смирно» с завязанными глазами, после того как и весь путь от своей камеры до зала, где заседал Следственный комитет, шел вслепую, с черной повязкой на глазах.
— Снимите повязку!
Этот приказ давал обычно член Следственного комитета Михаил Павлович, брат императора.
И арестованный, ослепленный сиянием множества свечей, представал лицом к лицу перед членами Комитета.
Когда перед Следственным комитетом предстал Иван Якушкин, его члены были уверены в легкой победе. Следователь Левашев с иронией сказал:
— Не думайте, что нам ничего не известно… Вы должны были еще в 1817 году нанести удар императору Александру.
Якушкин молчал. Он был действительно удивлен, что следователи знают о тайном собрании девятилетней давности…
— Я даже Вам расскажу подробности намереваемого Вами цареубийста: из числа бывших тогда на совещании Ваших товарищей на Вас пал жребий.
— Ваше превосходительство, — спокойно сказал Якушкин. — Это не совсем справедливо: я вызвался сам нанести удар императору и не хотел уступить этой чести никому из моих товарищей.
Левашев стал записывать эти слова.
— Теперь, милостивый государь, не угодно ли Вам будет назвать тех из Ваших товарищей, которые были на этом совещании?
— Этого я никак не могу сделать, потому что, вступая в Тайное общество, я дал обещание никого не называть.
— Тогда Вас заставят назвать их! Я исполняю обязанности судьи и скажу Вам, что в России есть пытка.
— Очень благодарен Вашему превосходительству за эту откровенность, но должен Вам сказать, что теперь более, нежели прежде, я чувствую моею обязанностью никого не называть.
Якушкин оказался поистине твердым человеком. Он признает, что сам собирался убить императора, но отказывается назвать имена своих товарищей. Несмотря на тяжелое положение, в котором он находится, он еще в состоянии шутить.
«Когда я жил в Москве, — писал Якушкин в своих воспоминаниях, — теща моя… требовала от меня, чтобы я каждое воскресенье обедал у ее брата… За этими обедами я проводил самые скучные минуты в моей жизни, но отказаться от них было невозможно: это было бы ужасное огорчение для (моей тещи) Н. Н. Шереметевой. Когда в воскресенье солдат приносил мне крепостных щей, я всегда вспоминал с удовольствием, что не пойду обедать к своим родственникам».
Другой декабрист, Александр Муравьев, рассказывает в своих воспоминаниях, что их водили на допросы только ночью, предварительно изнуряя голодом. Царские следователи сидели за столом, облаченные в парадные мундиры, самодовольные и надменные.
Вот что писал об этих людях А. Муравьев: «“Секретный комитет” (так он назывался) был инквизиторским трибуналом, без уважения, без человеческого внимания, без тени правосудия или беспристрастия — и при глубоком неведении законов… Царедворцы, не имея другой цели для своего существования, кроме снискания благоволения своего господина, не допускали возможности политических убеждений иных, чем у них, — и эти были наши судьи! Среди них особенным озлоблением против нас выделялись Чернышев и Левашев… Они предъявляли ложные обвинения, прибегали к угрозам очных ставок, которых затем не производили… Чаще всего они уверяли пленника, что его преданный друг во всем им признался… Когда же его друга вводили в зал заседаний… обвиняемые бросались друг к другу в объятия, к великому веселию членов Комитета… Случалось, что эти господа из Комитета говорили наивно-весело: “Признавайтесь скорее — Вы заставляете нас ждать, наш обед простынет”».
Но и при этом цинизме, этой жестокости и равнодушии декабристы встречали к себе сочувствие и сострадание некоторых солдат, охранявших их в Петропавловской крепости. Такими были, например, унтер-офицер Соколов и надзиратель Шибаев, которые 6 марта 1826 года явились в крепость в новых шинелях, гладко выбритыми.
— Да разве сегодня какой праздник? — спросил их декабрист барон Розен.
— Совсем нет.
— А что же вы так разоделись?
— Сегодня хоронят царя.
Раздался орудийный залп, последовал второй, третий. Из дворцовой церкви переносили в Казанский собор тело скончавшегося в Таганроге императора Александра I.
— Да здравствует смерть! — радостно воскликнул Розен.
— Здравия желаем, Ваше высокоблагородие!
Глаза солдат блестели. Один из них вышел вперед и сказал:
— Сегодня мы вынуждены попрощаться с Вами. И мы Вас просим держаться, собрать все силы, чтобы перенести свое несчастье и благополучно добраться до Сибири. Мы каждый день молимся за Вас.
Эти слова до слез тронули и декабриста Николая Лорера. Он обнял одного из солдат и сказал:
— Не могу ребята, всех Вас обнять и поцеловать, но с радостью обнимаю одного из Вас и пусть он передаст мой братский поцелуй. Прощайте, братья!
Декабрист Петр Григорьевич Каховский на Сенатской площади встал плечом к плечу со своими товарищами. Он имел поручение, данное Тайным обществом, — убить императора. В последнюю минуту он, однако, пришел к выводу, что готов пожертвовать собой и принести себя на алтарь Отечества, но не может стать цареубийцей.
Каховский позже доказывал своим друзьям, что не из страха отказался от убийства царя. Он стрелял в генерал-губернатора Петербурга Милорадовича и убил его.
Николай I разыграл целый спектакль с арестованным Каховским. Он внимательно с ним разговаривал, проявляя даже признаки сочувствия и сострадания. Император расспрашивал обо всем. Каховский смущен таким «откровением» императора и в минуты душевного волнения назовет Николая I «отцом отечества». «Когда говорил с государем, — писал Каховский из Петропавловской крепости, — я заметил слезы в его глазах, и они меня тронули более всяких льстивых обещаний и угроз».
Святая доброта и наивность! Каховский чист и восторжен, как дитя. Он верит в искренность слез в глазах монарха и спешит ему написать:
«Государь! Верьте, я не обману Вас! Могу ошибиться, но говорю, что чувствую, невозможно идти против духа времени, невозможно нацию удержать вечно в одном и том же положении; зрелость дает ей силу и возможности; все народы имели и имеют свои возрасты…
Мне собственно ничего не нужно, мне не нужна и свобода, я и в цепях буду вечно свободен: тот силен, кто познал в себе силу человечества».
В другом письме императору из Петропавловской крепости Петр Каховский писал: «Судьба моя решена, и я безропотно покоряюсь, какой бы ни был произнесен надо мною приговор. Жить и умереть для меня почти одно и то же. Мы все на земле не вечны; на престоле и в цепях смерть равно берет свои жертвы… Но что может быть слаже, как умереть, принеся пользу? Человек, исполненный чистотою, жертвует собой не с тем, чтобы заслужить славу, строчку в истории, но творит добро для добра без возмездия. Так думал я, так и поступал…»
