Дневники русских писателей XIX века: исследование - Егоров Олег Владимирович "trikster3009" (серии книг читать онлайн бесплатно полностью .txt) 📗

Вторая причина гораздо серьезнее и кроется в личных жизненных обстоятельствах его автора. Она связана с характером той болезни, истоки и своеобразие которой наука определила лишь в XX в. Отсутствие связей между филологией и психологией затормозило изучение глубинных процессов сознания Толстого и их отражения в дневниках. Применительно к такой фигуре, как Толстой, ни у кого не хватало смелости назвать своими именами очевиднейшие вещи, подробно изложенные в дневнике, – то, что дневник, помимо всего прочего, был историей болезни великого писателя.

Со страниц множества научных трудов до сих пор слышатся хрестоматийные истины о противоречиях и заблуждениях Толстого, о его сектантстве в трактовке основ христианской религии, о семейной драме непонимания и других подобных вещах. Однако истоки всего этого ищут (и находят) исключительно в социальной сфере.

Ограничиваясь одной детерминантой толстовского творчества, критики и исследователи на протяжении полутораста лет упрощенно истолковывали и ведущий художественный метод писателя – психологический анализ. Весь сложный мир героев Толстого был сведен к понятию «диалектики души», хотя автор термина и не помышлял о его универсальности.

Многие заблуждения, вызванные неразработанностью научной терминологии, неразвитостью смежных дисциплин (прежде всего психологии), а порой и просто заимствованиями из публицистики, без изменений перекочевали из XIX в XX в. и заняли место в ряду аксиом. На них потом строились концепции отдельных произведений и целых периодов творчества Толстого. Одна из таких истин-заблуждений заключалась в признании оптимистического жизнеутверждающего пафоса творчества автора «Войны и мира». Этот тезис, небесспорный даже по отношению к художественному творчеству писателя, завораживающе действовал и на всех исследователей, занимавшихся дневниковой прозой Толстого. Так, В.Я. Лакшин следующим образом резюмирует обзор дневников писателя: «Могучая сила, душевное здоровье и изобилие – вот что остается главным впечатлением от чтения толстовского дневника» [44]. Прочитав такое заключение маститого автора, можно только руками развести.

На отрицании психологических детерминант дневникового жанра Толстого основана ранняя работа Б. Эйхенбаума «Молодой Толстой». Здесь автор представляет дело таким образом, что дневник, как и любое другое словесное произведение, искажает процесс душевной жизни и поэтому не может быть источником ее анализа («мы должны как бы не верить ни одному слову дневника и не поддаваться соблазну психологического толкования»).

Дневник Толстого, согласно гипотезе Эйхенбаума, является средством формирования творческого метода писателя, который в полную силу заявит о себе уже в первых художественных опытах автора «Детства».

К подобным выводам автор исследования приходит по причине крайне упрощенного понимания структуры психики, которое имело широкое распространение в первой трети века среди большинства ученых-гуманитариев, не знакомых с открытиями аналитической психологии. Эйхенбаум вводит понятие «творческое сознание» и противопоставляет его «натуре» Толстого. «Это сознание, – пишет исследователь, – по существу своему не только сверхпсихологично, но и сверхлично <…>» [45] Творческое сознание, обладая автономией, является элементом сознания человека, которое, в свою очередь, представляет собой часть психики. Психика же, помимо сознания, состоит еще и из бессознательного, которое в силу своей природы («натуры», по выражению Эйхенбаума) оказывает воздействие на формирование сознательной установки личности. Поэтому рассматривать продукты сознательной деятельности (в особенности дневники) вне связи с «душевными явлениями как таковыми» (Эйхенбаум) будет методологически ошибочно.

«Формальная» установка Эйхенбаума на поиски творческого метода Толстого в его ранних дневниках игнорирует их истинную природу и дезавуирует сам метод психологического анализа, который является неотъемлемой частью творческого метода писателя.

Другой принципиальной ошибкой Эйхенбаума является то, что анализ ранних дневников Толстого ведется автономно, без сопоставления с другими образцами жанра. А ведь даже беглый сравнительный анализ юношеских дневников других авторов выявит многочисленные черты сходства мотивов и приемов письма прежде всего в области психологии (Жуковский, братья Тургеневы, И. Гагарин). Наконец сопоставление с дневниками зрелого периода прольет свет на типологические закономерности всех дневников Толстого, на их отражающие, а отнюдь не искажающие свойства.

Среди исследователей бытует упрощенное понимание жанра дневника и его функции. Такие второстепенные признаки, как общедоступность и простота, заслоняют главные свойства дневника и создают ложное представление о легковесности жанра. Так, В.Я. Лакшин называет дневник и письмо «самыми повседневными и доступными любому жанрами» [46].

Ускользающая от анализа функция дневника может еще не осознаваться применительно к рядовым авторам. У Толстого же эта функция выражена отчетливее, чем у кого бы то ни было из русских писателей.

Импульсом к ведению дневника стал невроз, сформировавшийся в психике Толстого в юношеском возрасте. Истоки невроза лежат не только во внешней среде, в семейной и социальной сферах; они глубоко уходят в его психическую организацию. Интровертный склад юноши Толстого обусловил повышенную тревожность, склонность к самоанализу из-за мелочей, внимание к своим поступкам и их критическую оценку. Свойства характера, поведение, собственная внешность, истолкованные критически, наносили неустойчивой психике будущего писателя болезненные раны. И кризис возраста, наступающий обычно в 18–19 лет и переходящий в нормальный процесс роста и расширения сознания, у Толстого вылился в невроз, который впоследствии образовал устойчивый поведенческий комплекс.

Записями подобного рода пестрят все ранние дневники: «20 марта 1852 г. <…> Все время, которое я вел дневник, я был очень дурен, направление мое было самое ложное: от этого от всего этого времени нет ни одной минуты, которую бы я желал возвратить таковою, какою она была» [47]; «25 июня 1853 г. <…> Ни в чем у меня нет последовательности и постоянства. От этого-то в это последнее время я стал обращать внимание на самого себя, я стал сам себе невыносимо гадок» (46, 162); «7 июля 1854 г. <…> Посмотрим. Что такое моя личность. Я дурен собой, неловок, нечистоплотен и светски необразован. – Я раздражителен, скучен для других, нескромен, нетерпим и стыдлив, как ребенок. – Я почти невежда <…> Я невоздержан, нерешителен, непостоянен, глупо-тщеславен и низок, как все бесхарактерные люди, я не храбр. Я неаккуратен в жизни и так ленив, что праздность сделалась для меня почти неодолимой привычкой. – Я умен, но ум мой еще никогда ни на чем не был основательно испытан. У меня нет ни ума практического, ни ума светского, ни ума делового» (47, 8–9).

Дневник является знаком невроза и одновременно неосознанным средством его лечения. Как животные инстинктивно ищут целебную траву, так психика человека создает защитные механизмы и средства для врачевания своих недугов.

Наряду с психотерапевтической функцией, юношеский дневник был аккумулятором процесса индивидуации (самоосуществления) личности. «Теперь, – писал юный автор, – когда я занимаюсь развитием своих способностей, по дневнику я буду в состоянии судить о ходе этого развития» (46, 29). Для такой импульсивной натуры, как Толстой, дневник был незаменимым средством самоанализа и самоотчета по текущим житейским делам и нравственным поискам. Дневник начат в критический для Толстого период. Когда он задумал отказаться от беспорядочной, неразумной жизни и намеревался строить свою дальнейшую судьбу согласно правилам разума: «7 апреля 1847 г. Я никогда не имел дневника, потому что не видал никакой пользы от него. Теперь же, когда я занимаюсь развитием своих способностей, по дневнику я буду в состоянии судить о ходе этого развития»; «8 апреля. Хотя я уже много приобрел с тех пор, как начал заниматься собою, однако все еще я недоволен собою»; «14 июня 1850 г. По дневнику весьма удобно судить о самом себе»; «8 декабря 1850 г. Большой переворот сделался во мне за это время».