Гибридная война. Выжить и победить - Магда Евгений Валериевич (книги TXT) 📗
Если для россиян разница между этими концепциями не имеет принципиального значения (воспринимающие в своих интересах не противоречат друг другу), то в Украине «советское украинское» сознание несовместимо с российским имперским, поскольку затрагивает идентичности, более фундаментальные, чем просто разница форматов интеграции с Россией. Советская национальная идентичность «учитывала» этот нюанс, что и проявлялось в тогдашней национальной политике. Соответственно, за пределами Донбасса (Крым мы в этой схеме не рассматриваем) весной 2014 года, в южных и восточных областях Украины, «прыжок» от «общего прошлого» к «просто России» не был массово признанным, не стал социальным фактом, а так и остался проявлением активности маргинальных группировок.
Искусственность Украины и украинцев. Сама идея не нова и берет начало в идеологии черносотенного движения начала ХХ века [198]. Тогдашний апогей популярности подобного мировоззрения относится к Первой мировой войне, когда Россия столкнулась с украинским движением не только в Надднепрянщине, но и в Галичине. Поскольку в начале ХХ века москвофильское движение там стало изрядно отставать от украинофильского, это воспринималось в России исключительно как результат репрессивной и коварной политики Габсбургов. Украинское движение в Российской империи тоже воспринималось как «австрийская интрига» с целью расколоть единство русского народа без учета социальных и культурных факторов развития общества.
Однако распространение в России такой версии «истории Украины», в которой нет места не только украинской государственности, но и национальному самосознанию (разве что в формате потешного хохла), является печальным симптомом. Это уход от хотя бы умеренно «вменяемых» негативных исторических интерпретаций Украины в сторону фронтально «однозначного» пересказа самодержавных идеологем времен Первой мировой войны и эпохи империализма. Поскольку очевидно, что все «версии истории» озвучиваются после одобрения высшим руководством России, это свидетельствует о готовности Кремля попытаться изменить политическую карту или систему международных отношений в Европе.
Поедание истории
Взаимоотношения России и Украины на протяжении всего периода сосуществования обоих народов не были однозначными, более того, они переполнены драматическими, трагическими страницами, не дающими возможности однозначного толкования их по обе стороны российско-украинской границы. В этой ситуации выигрывает тот, кто способен навязать собственное толкование истории, изменить ключевые акценты в исторической памяти и имеет возможность проецирования собственных трактовок в соседнее информационное пространство.
Напомню, что историческая память — набор передаваемых из поколения в поколение исторических сообщений, субъективных переломных рефлексий о событиях прошлого, особенно негативного опыта, угнетения, несправедливости в отношении народа. Является видом коллективной (социальной) памяти. Проявляется в привычках, быту, культуре, отношении к другим народам, политических предпочтениях, (не)стремлении к независимости. Может содержать цивилизационные архетипы и архетипы, свойственные этому народу.
Известный украинский историк и популяризатор знаний о современной украинской истории Владимир Вятрович отмечает необходимость осуществления политики национальной памяти, обращая внимание на ее компоненты: «… создание концепции учебников истории Украины, создание «мест памяти» и разработка календаря исторических дат» [199]. Ученый признает, что в Украине в указанных трех направлениях политики национальной памяти работа пребывает в начальной стадии. Он справедливо отмечает насущную необходимость более активных действий власти в этом вопросе: «Почему современная украинская власть уделяет столько внимания процессу возрождения национальной памяти? Ответ на первый вопрос очевиден: ведь только избавившись от остатков тоталитарного прошлого как в историографии, так и — что гораздо важнее — в общественном сознании, мы сможем говорить о формировании общих национальных ценностей, успешной государственно стратегии» [200].
Если Украина пока пытается нащупать собственное видение национальной памяти, дающее основания говорить о перспективах формирования консолидированной государственной идеологии, то Россия (и это необходимо признать) значительно опережает нашу страну в этом вопросе. Там пытались оттолкнуться от исторического прошлого с прицелом на перспективное будущее. Еще в 2003 году российский исследователь Андрей Кольев отмечал: «Нас интересует… тот тип консерватизма, который в современной России имеет не только интеллектуальные, но и организационные формы. Этот тип консерватизма тесно связан с чувством национального унижения и порывом к восстановлению статуса России как великой державы. Здесь не только можно, но и нужно проводить аналогии с идеологией «консервативной революции», имевшей широкое распространение в интеллектуальных кругах Веймарской Республики» [201].
Необходимое отступление. Поражение Германии, как и ее союзников, в Первой мировой войне не только привело к значительным изменениям на политической карте Европы но и формированию комплекса национального унижения немцев. Боевые действия на территории Германии не шли, но стране пришлось подписать Версальский мирный договор, который фактически лишил ее армии как компонента государственной политики. Демократическая Веймарская конституция не стала объектом поклонения, и тяжесть поражения в Первой мировой войне продолжала довлеть над властью в Берлине и немецким народом. В итоге тамошняя элита оперативно пришла к реваншистским идеям, которые сумел максимально эффективно реализовать, не без поддержки крупного капитала, Адольф Гитлер.
Упомянутый Андрей Кольев пишет, фактически выступая в качестве апологета Владимира Путина: «Массе противопоказана прямая власть. Прямое народовластие есть охлократия, путь в никуда. Вернуть дух массе может только аристократический режим. Суть той формы демократии, которая доминировала в России в последнем десятилетии ХХ века, состоит в ее принципиально антинародном характере. Эта демократия не имела ничего общего ни с одним историческим периодом страны, была абсолютно беспочвенна, сподручна только тайным замыслам ненавистников русской цивилизации и являлась своего рода экспериментом на теле Русской цивилизации. В то же время эксперимент к концу 1999 году можно считать вполне завершенным с утверждением нового административного режима, имеющего все шансы перерасти в национальную демократию» [202].
Если вспомнить предложенный Владиславом Сурковым, «серым кардиналом Кремля», термин «суверенная демократия», многое становится понятным. Напомню, что это, по определению самого Суркова, изложенному в статье с претенциозным названием «Национализация будущего», «образ политической жизни общества, при котором власти, их органы и действия выбираются, формируются и направляются исключительно российской нацией во всем ее многообразии и целостности ради достижения материального благосостояния, свободы и справедливости всеми гражданами, социальными группами и народами, ее образующими» [203].
В Кремле, похоже, внимательно изучили книгу Андрея Кольева в части властного компонента. Приведу еще одну цитату исследователя, отлично характеризующую статус, который получил Владимир Путин в период между второй и третьей президентской каденцией: «Национальный лидер — непременное условие "консервативной революции". Он ответственен перед нацией персонально, а не в силу утвержденных процедур. Он не вправе ссылаться на ограничения, накладываемые законом, или на волю большинства» [204].
