Когда врут учебники истории [без иллюстраций] - Балабуха Андрей Дмитриевич (библиотека книг .TXT) 📗

При венчании у Годунова вырвались слова, поразившие современников и ни одним из государей ни до, ни после не произносившиеся: «Бог свидетель, никто не будет в моем царстве нищ или беден! — И, тряся ворот сорочки, он прибавил: — И сию последнюю разделю со всеми!» Так вот, чтобы облегчить участь голодающих, Борис за казенный (и за свой личный!) счет начал широкомасштабное строительство в Москве — это давало рабочие места и, соответственно, заработки. Он просто раздавал хлеб и деньги — только в Москве казна расходовала на помощь голодающим 300—400 рублей в день, сумму совершенно невероятную, означавшую помощь примерно шестидесяти-восьмидесяти тысячам голодающих. Но не меньшие суммы уходили и в другие города. У крупных землевладельцев и монастырей, придерживавших зерно в расчете на дальнейший рост цен, изымались излишки и продавались голодающим по твердой цене, примерно вдвое ниже рыночной. Словом, делалось все, что можно. Делалось грамотно. Но переломить таким образом ситуацию было невозможно — ложкой моря не вычерпаешь. Неизвестный житель города Почепа писал в ту пору: «Лета 7110 [от Сотворения мира. — А.Б. ]… глад бысть по всей земли и по всему царству Московскому при благоверном царе Борисе Федоровиче всея Руси и при святейшем патриярхи Иеве и вымерла треть царства Московского голодной смертью [184] ». В одной только столице за время голода на трех кладбищах было погребено 127 000 человек — при том, что постоянное население города составлял в те времена около 50 000. И это не удивительно — в призрачной надежде на спасение государевыми милостями народ массово устремился в столицу, где бессчетно умирал от голода и моровых поветрий, самым страшным из которых стала эпидемия чумы.

Голоду и мору, естественно, сопутствовали разбои — всюду, на дорогах и в городах, на окраинах царства и в самой первопрестольной. Сколачивались шайки, ядром которых, как правило, становились привычные к оружию «боевые холопы», грабили не только одиноких путников, но следующие под охраной купеческие и государевы обозы. Однако и с этой напастью — человеческой, не стихийной, пусть и стихийным бедствием порожденной, — Годунов, быть может, справился бы, потому что изводили разбойный люд в целом довольно успешно. Но тут появился Самозванец, и вскоре бесчисленные шайки влились в армию вторгшегося в пределы Руси Лжедмитрия I.

Впрочем, и тогда замершая в неустойчивом равновесии история еще могла повернуться иначе, если бы не скоропостижная кончина Бориса 13 апреля 1605 года. Москва присягнула его сыну — Федору Борисовичу, которому отец постарался дать возможно лучшее воспитание и которого превозносили все современники. Но после мимолетного царствования тот вместе с матерью был убит, а с ним пресеклась и коротенькая династия Годуновых. Дочь Бориса, красавица Ксения, была пощажена «для потехи Самозванца» — впоследствии она постриглась в монахини и умерла в 1622 году.

Но тут уже начинается совсем иная, хотя и чрезвычайно интересная история — по сей день остающийся загадочным Лжедмитрий I, вакханалия самозванцев после его гибели, Смута, воцарение Романовых… Однако все это лежит уже за пределами нашей темы.

Так почему же при упоминании имени Бориса Годунова в памяти каждого из нас первым делом всплывают не страницы ученых томов, не образ одного из достойнейших государей в отечественной истории, а знаменитые пушкинские строки:

Или его же убийственная характеристика:

Впрочем, о гении российской словесности чуть позже, поскольку образы свои он черпал отнюдь не из неких нематериальных эмпиреев, а из исторических трудов. В частности, из «Истории государства Российского» того самого Карамзина, чьи слова я предпослал этой главе в качестве эпиграфа.

А пока вернемся ненадолго к современникам Годунова. И к Угличскому делу.

Обвинение Бориса как инициатора убийства малолетнего Дмитрия Ивановича основывается на соображении, будто бы смерть царевича расчищала ему дорогу к трону. При этом почему-то забывают, что Дмитрий вообще не имел никаких прав на престол — сын пятой (если даже, как вы помните, не седьмой ) венчанной жены Грозного, тогда как церковь признавала законными не более трех браков и, следовательно, потомков от них.

Впрочем, что за дело Даниловичам до закона? Впервой, что ли? Да и народу куда ближе природного государя незаконный отпрыск, нежели законный, но неприродный, не по праву рождения самодержец — потому и присягали потом с готовностью всем Лжедмитриям, тогда как избранного Земским собором царя Бориса так до самого конца и не приняли… Последнее обстоятельство сыграло в судьбе Годунова — как прижизненной, так и посмертной, — чрезвычайно важную роль.

Так или иначе, если подходить к делу прагматически, угличский бастард угрозы для Годунова не представлял. А уж если решаться на преступление — так более продуманное и организованное. Как тут не вспомнить злосчастного Ричарда III и принцев в Тауэре, о которых мы говорили в предыдущей главе? Параллель прямо-таки напрашивается…

Угличское дело раскрыло шлюзы, откуда хлынул поток злословия и клеветы.

Впрочем, первый злой слух распространился еще задолго до «убиения Дмитрия» — о яде, будто бы данном царевичу сторонниками Годунова, но чудесным образом не подействовавшем.

В июне того же года в Москве вспыхнул сильный пожар, истребивший весь Белый город. Борис старался оказать всевозможную помощь погорельцам — и вот пронесся слух, будто он нарочно велел поджечь столицу, чтобы потом милостями привлечь ее жителей. Как тут не вспомнить Нерона и пожар Рима?

Летнее нашествие войск крымского хана Казы-Гирея также приписывалось Борису, который якобы желал тем самым отвлечь внимание народа от убийства Дмитрия.