Очерки Петербургской мифологии, или Мы и городской фольклор - Синдаловский Наум Александрович (версия книг TXT) 📗
Своя мистическая «семерка» была и у Пушкина. Известно, что поэт отличался взрывным характером, в пылу спора мог обидеть, оскорбить, не раз дрался на дуэли. Последняя дуэль в его жизни, по некоторым подсчетам, была 7-й. Она состоялась 27 января 1837 года, в 17 часов вечера. Пушкину к тому времени исполнилось 37 лет.
Цифра «7» в христианской нумерологии считается святым числом. Не случайно ее можно обнаружить в судьбах православных культовых сооружений. Так, любители математического языка цифр обращают внимание на то, что Смольный собор строился 87 лет, 87 лет он был открыт для посещения. Затем после революции был закрыт и в течение 87 лет использовался не по назначению.
Магическая «семерка» не минула судьбы и другого петербургского храма – Спаса на Крови. Его освятили в 1887 году. В 1907-м над его главным куполом водрузили крест. В 1927 году храм был передан иосифлянам, которые стояли в оппозиции к официальной Русской церкви и терпимо относились к советской власти.
Кроме «семерки», в фольклоре широко использовались и другие цифры. В основном это происходило в определенных ситуационных обстоятельствах и только по отношению к личности, оценка которой ставилась в некую ассоциативную зависимость от другого лица, хорошо известного и уже оцененного историей. Любовницу Александра II Екатерину Долгорукую, готовящуюся и не успевшую из-за трагической смерти императора стать его официальной супругой, называли Екатериной III. Верховного главнокомандующего русской армией в Первой мировой войне великого князя Николая Николаевича (Младшего), метившего, по мнению многих, в императоры, в народе окрестили Николаем III. Властолюбивого и амбициозного Председателя Временного правительства Александра Федоровича Керенского прозвали Александром IV. Эта таинственная нумерологическая традиция не изжила себя и в современной России. Владимира Путина то ли за его улыбчивость, то ли за абсолютную монополизацию власти в стране называют Владимиром II, вторым после любимого героя народных былин и сказаний Владимира Красное Солнышко.
7
Утверждение лингвистов, что повседневная устная речь петербуржцев тяготеет к письменной литературной норме, в то время как московская – к традиционному народному говору, имеет под собой достаточно серьезные основания. Об этом говорит и солидная разница в возрасте этих столичных городов, и скорость их статусного взросления. Сравнительно медленная эволюция Москвы от небольшого укрепленного городка на Боровицком холме к столице огромного государства позволила ей на протяжении долгих веков не только собрать вокруг себя различные земли и народы, но и впитывая в себя их многочисленные говоры, наречия и диалекты, постепенно создать единый государственный язык. Москва, таким образом, вольно или невольно обрекла себя на историческую роль хранительницы языковых традиций.
У Петербурга на это времени не было. И хотя на него навалилось не меньшее количество самых разных, в том числе иностранных языков, он их в силу стремительной скорости своего развития не впитывал, а смешивал. Кроме того, рождение Петербурга практически совпало с зарождением современной литературы – культурологического явления, равного по силе воздействия на общественное сознание таким цивилизационным процессам как промышленная или финансовая революции. В этих условиях петербургский язык приобретал некоторые характерные признаки, во многом отличные от традиционной московской речи. Кажется, первыми эти различия обнаружили публицисты, затем их зафиксировали лингвисты. Городскому фольклору оставалось только как-то на это отреагировать.
Особый петербургский язык начал складываться давно, и процесс этот продолжается до сих пор. В XIX веке появилось петербургское слово, которым городской фольклор окрестил своих, петербургских мошенников, мелких плутов, карманных воришек. Слово для обозначения таких людей в России существовало давно. Их называли старинным нарицательным именем с общеславянским корнем «жулик». Однако в Петербурге для их дефиниции было использовано немецкое слово Mauser, то есть вор. На русском языке оно стало звучать как «мазурик». Лексема «мазурик» в качестве словарной единицы появилась не сразу. Сначала на блатном жаргоне возникло слово «маза», которое означало «учитель» или «вор-профессионал», и только затем появилось обозначение его ученика – мазурик.
В 1940-х годах возникло петербургское слово для обозначения сетчатой продуктовой сумки. В Москве такая кошелка называлась сеткой. Некоторое время это название бытовало и в Питере. После войны ленинградские женщины не выходили на улицу без такой легкой сумочки. Брали ее на всякий случай, на авось, вдруг что-нибудь удастся получить на продовольственные карточки или достать каким-нибудь иным способом. И прозвали такие сетки авоськами. Если верить фольклору, это произошло после одного из выступлений Аркадия Райкина, в котором он озвучил это ставшее сегодня привычным название.
Можно привести целый список параллельных петербургских и московских названий одних и тех же предметов быта или явлений жизни. До сих пор москвичи задают один и тот же вопрос, когда петербуржцы говорят, что их квартира расположена в такой-то парадной: «Вы что, живете во дворцах?» В отличие от наших квартир, квартиры москвичей располагаются в подъездах. В Петербурге носят сапоги и едят пышки, в Москве – ходят в ботинках и кушают пончики. Петербуржцы отдыхают на уличных скамейках, которые в Ленинграде, кстати, назывались «ленинградскими диванами», москвичи усаживаются для этого на лавочки. В Петербурге писали короткими деревянными палочками с прорезанной щелью, в которую вставляли металлическое перо, и потому всю эту нехитрую конструкцию называли вставочкой. Вставочки служили удобным продолжением руки, и поэтому в Москве их называли ручками. У нас женщины носят передники, у них – фартуки. В Питере в магазинах продаются батоны, бублики, свекла, кура, в Москве – булки, баранки, свёкла, курицы. Мы входим в арку, они – в ворота. Мы платим за услуги ЖКХ по квитанциям, москвичи – по жировкам. У нас последний человек в очереди так и называется: последний, в Москве он крайний.
Между тем принцип синонимичности в подборе лексических московско-петербургских пар срабатывал не всегда. Так, в петербургский бытовой лексикон с начала 1920-х годов навсегда вписано слово «буржуйка», аналогов которому нет ни в одном региональном словаре. «Буржуйка» – это переносная печь с выводом дымохода в оконную форточку. Впервые такие приспособления для обогрева появились во время первой петроградской блокады в годы Гражданской войны, когда повсеместно было отключено центральное отопление. Первоначально печи были двух видов. Их различие состояло в том, что одни изготавливались из тяжелого и прочного чугуна, другие – из легкой дешевой жести. Первые были доступны не всем и назывались «буржуйками», вторые – «пролетарками». В историю ленинградской блокады и те и другие вошли под общим именем: «буржуйки». В старых ленинградских квартирах до сих пор сохранились их следы – темные несмываемые пятна посреди комнат. Среди пожилых блокадников существует суеверная примета: если эти пятна закрасить или уничтожить, все может повториться снова.
Особые отношения у Москвы и Петербурга сложились с французским словом «тротуар» и голландским «панель». В пресловутом многовековом диалоге двух столиц Москва из небогатого синонимического ряда предпочитала слово «тротуар», а Петербург – «панель». Этому есть объяснение. В Петербурге пешеходная часть центральных улиц выкладывалась каменными плитами, или панелями, как их здесь называли. Благодаря городскому фольклору, сохранился даже такой лингвистический монстр, как «плитуар», которым одно время небезуспешно пытались пользоваться строгие ревнители исконно русского языка:
Не ходи по плитуару,
Не бренчи калошами.
Все равно любить не буду,
И не сумлевайся.
В этом не было бы ничего особенного, если бы не одно обстоятельство. Для Невского проспекта Петербург сделал принципиальное исключение. Пытаясь преодолеть двусмысленность, связанную с известным словосочетанием «пойти на панель», он предпочел для пешеходных мостовых Невского проспекта синоним «тротуар».
