Виртуальная история: альтернативы и предположения - Фергюсон Ниал (библиотека книг .TXT) 📗
Между 1631 и 1641 гг. распределение английского и валлийского населения по возрастным группам оставалось условно неизменным: люди в возрасте моложе тридцати лет составляли почти 60 процентов населения, а около трети населения составляли дети в возрасте до пятнадцати лет [263]. В 1640 г. половина населения (49,7 процента) была рождена после 1616 г., а следовательно, встретила вступление Карла I на престол в 1625 г. в возрасте девяти лет и менее. Или, если перевести это на язык политического опыта, в 1640 г. целая треть населения не знала другого короля, кроме Карла. Этой трети населения даже такие недавние события, как разногласия из-за “петиции о правах” 1628 г., вероятно, казались довольно далеким прошлым, ведь этим людям было от силы четыре года, когда Карл распустил свой последний Парламент в 1629 г. Если бы правление Карла I без Парламента продолжилось хотя бы до конца его жизни – до 1649 г., – Англия стала бы страной, в которой более половины населения не имело бы ни непосредственного опыта, ни воспоминаний о жизни при Парламенте. Это была пропасть не только в политическом отношении, но и в отношении памяти – и вполне вероятно, что она бы оказала колоссальное воздействие на восприятие “нововведений” режима в правительстве и в церкви.
Само собой, передача культурной памяти зависит от гораздо менее очевидных и более многочисленных факторов, чем один только возраст. Традиции кальвинистской духовности и вера в то, что Парламент играет ключевую роль в правильном государственном устройстве, вряд ли канули бы в Лету просто потому что те, кто жил при Елизавете и Якове, перестали бы составлять большую часть населения. Даже когда Парламент не собирался, циркулировали памфлеты и трактаты (часто в списках), описывающие его историю, обычаи и полномочия, и нет причин предполагать, что это прекратилось бы даже при условии победы Карла в 1639 г. [264] И все же нельзя списывать со счетов влияние возраста и поколений на политические воззрения. По крайней мере отчасти широкая поддержка Парламента в 1642 г. объяснялась его эмоциональным призывом к тем, кто помнил притеснения “свобод подданных” в яковианских и ранних каролинских Парламентах – в частности, ожесточенные сессии 1626 и 1628–1629 гг. В 1639-м эта группа уже была меньшинством, однако все еще довольно многочисленным (около 40 процентов населения). Если бы призыв защитить Парламент раздался пять-десять лет спустя, ответ на него мог бы оказаться далеко не таким воодушевленным. Для таких, как Пим и Сент-Джон, Бедфорд и Сэй, 1639–1640 гг. были истинным “кризисом Парламента”: действовать надо было сейчас или никогда.
Таким образом, если отталкиваться от гипотетической победы короля 1639 г., шансы на то, чтобы в стране вспыхнуло восстание, которое бы ограничило полномочия Карла I или вынудило его против воли созвать Парламент, были невелики – и, возможно, таяли с каждым годом. Тем не менее остается одна сфера, в которой королю, вероятно, пришлось бы изменить свою политику, поскольку законность его действий могла подвергнуться критике со стороны общества. Этой сферой была судебная система. Суды по-прежнему имели власть наносить серьезные удары по фискальной политике (и престижу) короны, что продемонстрировало громкое прецедентное дело 1637–1638 гг. о законности корабельных денег, возбужденное против Джона Гемпдена. Рассматривавшееся перед всей коллегией судей дело было решено в пользу короля и подтвердило законность налога, несмотря на то что он был введен без одобрения Парламента. Однако это решение вызвало такую полемику, что победа короны оказалась пирровой. Широко стали известны вердикты сэра Ричарда Хаттона и сэра Джорджа Крока, которые открыто заявили, что закон не допускает взимания корабельных денег, в результате чего вера в легитимность налога оказалась окончательно подорванной [265].
Тем не менее дело Гемпдена дает ряд указаний на то, как мог бы измениться закон и роль судей в качестве его толкователей, если бы единоличное правление продолжилось и в 1640-х гг. На кону стоял вопрос, который в разных формах задавался в начале семнадцатого века: гарантировало ли общее право неприкосновенность частной собственности, запрещая введение налогов без согласия Парламента? [266] По мнению барристера Гемпдена, а также большинства юристов страны, это было так. Частная собственность не подлежала отчуждению без команды Парламента, введение корабельных денег не было одобрено Парламентом, а следовательно, налог был незаконен [267].
И все же в представлении Карла (как и его отца) закон имел инструментальную функцию: он был орудием “хорошего правительства” для достижения целей и трактовался короной, а не сторонним источником мудрости (вроде сэра Эдварда Кока), который трактовал закон в соответствии с абстрактными концепциями, существующими с незапамятных времен. Специалисты по общему праву тоже спорили, какая из этих трактовок должна иметь приоритет. Здесь спор шел не столько между “общим правом” (как фиксированным набором конституционных принципов) и королевским “абсолютизмом”, сколько между двумя конкурирующими представлениями о том, каким должно быть общее право. Еще при Якове идея о том, что общее право фактически представляет собой инструмент королевского правительства, активно пропагандировалась заклятым врагом Кока лордом-канцлером Элсмиром (ум. 1617) и Фрэнсисом Бэконом (позже виконт Сент-Олбанский, ум. 1626), весьма искушенными в общем праве. С их точки зрения, убежденность Кока в верховенстве личных прав была неуместна [268]. У короны были основания утверждать, что когда возникла необходимость оплатить защиту королевства в 1620-х, собранные благодаря парламентским налогам суммы оказались ничтожно малы [269]. Основная форма налогообложения, субсидия, стала жертвой организованного мошенничества, когда джентри указывали в качестве налоговой базы лишь часть их реального состояния [270]. К 1620-м размер субсидии снизился настолько, что королю (как однажды саркастично заметил Лод) уже не было смысла торговаться о ней с Парламентом. Корабельные деньги, напротив, хотя бы взимались по справедливости, поскольку размер налога зависел от платежеспособности индивида, и покрывали действительные расходы на содержание флота для защиты королевства – то есть исполнения главной обязанности правительства [271]. Так как завоевание отменяло все законы завоеванных (как признавалось почти повсеместно), подразумевалось, что без защиты королевства свобод не будет вообще, не говоря уже о личных свободах и праве собственности [272]. Гоббс, которому позиция Кока претила не меньше, чем самому Карлу, изящно описал направление развития этой мысли: в определенных обстоятельствах, заявил он, король получал моральное право не исполнять обещание не облагать подданных налогом без их согласия. “Если король решит, что исполнение этой гарантии не позволит ему защитить своих подданных, он возьмет на себя грех, а следовательно, он может и должен не принимать эту гарантию во внимание” [273].
На протяжении 1630-х гг. упорное нежелание судей единодушно одобрить такую “инструментальную” трактовку общего права представляло собой одно из главных препятствий на пути создания надежных непарламентских источников дохода для короны. При этом изменить состав судейской коллегии было проблематично. Должность судьи являлась пожизненной; хотя в исключительных обстоятельствах судью и можно было снять с должности, отставка судьи – в чем Карл успел убедиться на собственном опыте – с большой вероятностью не принесла бы пользы, обострила бы отношения внутри адвокатской палаты и подорвала бы авторитет судов. Чтобы суды справлялись с ролью опоры королевского единоличного правления, приговоры должны были выноситься свободно, а не под давлением Уайтхолла – в крайнем случае, так должно было хотя бы казаться со стороны.
