Черные кабинеты. История российской перлюстрации, XVIII — начало XX века - Измозик Владлен Семенович

Я бы думал, что ежели Министерство полиции желает знать вообще, что пишут пленные и люди находящиеся под надзором, то всего приличнее и удобнее было бы постановить, чтобы таковые люди отдавали письма свои не на почту, а тем начальникам, кои имеют над ними надзор, и в таком случае почтовым местам можно запретить принимать от них письма. Тогда пленные и находящиеся под надзором лица без сомнения не могут иметь какой‐нибудь вредной, или подозрительной корреспонденции, ибо оная будет открытая, на что Правительство имеет право, яко над людьми, лишенными свободы, подозрительными и состоящими под надзором полиции.

По такому рассмотрению почтовая тайна осталась бы неприкосновенною. Перлюстрированные письма в копиях или смотря по обстоятельствам и подлинные отсылались бы по‐прежнему к министру Внутренних Дел, который бы представлял оные Вашему Величеству или же сообщил бы Министру Полиции, сказав сему последнему токмо, что до него дошло сведение и прочее. Ежели бы Министру Полиции нужно было непременно узнать что‐либо через почту, то и тогда он может отнестись к Министру Внутренних Дел и дело будет и лучше и вернее исполнено и останется в порядке и в тайне. Даже Петербургский почт-директор, как я стороною слышал, отписывает ныне перлюстрированные письма прямо, куда ему приказано, не чрез меня и, не давая мне об оном знать; однако ж зная его, я уверен, что он присылает или письма совсем не важные, или очень мало. Ежели он ведет перлюстрацию по личным видам и уважениям, то ему таковое отступление от порядка очень выгодно и приятно, ибо изгибов сердец почтовых чиновников никто, кроме начальствующего над ними Министра Внутренних Дел, открыть и обратить их на истинный путь не может. Неоднократно я уже представлял Вашему Величеству на сие доказательства. [Каков министр! Каков намек на угрозу утратить контроль над перлюстрацией! — В.И.]

По усердию моему к службе Вашего Величества и не имея никаких других видов кроме пользы Вашей, довожу я все без разбору до Вашего сведения, а потому долгом поставил и сию бумагу представить Высочайшего Вашего Величества воззрению^[310].

Через два дня, 13 апреля, министр представил Александру I доказательства того, что губернаторы осматривают не только подозрительные письма, но также «сей участи подвергается» и масса частной корреспонденции. В заключение Козодавлев замечал: «Не смею судить, какие следствия от сего произойти могут, но опасаюсь токмо, чтоб частные люди в России по старине не стали [бы] посылать писем своих с ходоками»^[311].

Судя по дальнейшим действиям высшей власти, сражение за контроль над перлюстрацией министр внутренних дел выиграл.

28 декабря 1813 года он пишет тому же Д.П. Руничу (уже управляющему Московским почтамтом), сочтя необходимым преподать ему «некоторые правила к наблюдению относительно перлюстрации, кои частию по всеподданнейшему докладу <…> удостоены были Высочайшего утверждения, частию же при предместниках моих с Высочайшей воли последовали». Иными словами, в этом послании представлены инструкции, сложившиеся за ряд десятилетий. Главное требование — перлюстрацию «производить самым секретным образом, не подавая даже вида, чтобы оная существовала». Это необходимо, «чтоб никто не боялся сообщать чрез почту мысли свои откровенным образом, дабы в противном случае почта не лишилась доверия, а правительство сего верного средства к узнанию тайны». Поэтому предлагается:

…все удерживаемые письма, кои отдавать по адресу будет запрещено, также снимаемые с писем копии или делаемые из них выписки, ордера и рапорты по оным, по окончании надобного им употребления, должны быть истребляемы, так чтобы и следов сих дел не оставалось. Оныя письма и выписки действительно и не нужны более ни на что впоследствии; но напротив могут быть разглашаемы, или, по крайней мере, приходить в известность излишнему числу людей. Оставлять для хранения следует те только копии, выписки и бумаги, кои принадлежа к производству какого‐либо дела, составляют необходимую в оном связь, и нужны потому для справок^[312].

Здесь же напоминается о необходимости соблюдать предписание бывшего главного директора почт Д.П. Трощинского от 12 апреля 1801 года и не забывать, что «из внутренней переписки… подлежат перлюстрации письма только тех лиц, о коих до сего были особые предписания от предместников моих и от меня, или впредь будут». Но далее министр лукаво пишет:

Посему доставляться мне должны выписки из таких писем, коих содержание относится наиболее до какого‐либо суждения и слухов о правительстве и лицах в оном находящихся, до вреда и пользы Г о с у д а р с т в е н н о й [разрежено в документе], до притеснения кому‐либо из частных лиц, до открытия злоупотреблений и тому подобного. Впрочем, представляю собственному вашему благоразумию и усердию к службе, делать пристойные замечания о проходящей чрез ваши руки корреспонденции, и буде что найдете вновь достойное внимания, то мне о том доносить, и испрашивать приказаний моих на произведение перлюстрации^[313].

Вместе с тем естественно, что летом 1812 года в ходе наступления наполеоновской армии перлюстрация была прекращена в почтовых конторах на западной границе: в Белостоке, Бресте, Вильно, Гродно, Минске, Радзивилове. После изгнания Наполеона встал вопрос о ее восстановлении в этих городах. Этому мешал недостаток «в способных к тому и благонадежных людях». В Белостоке новому почтмейстеру Пигу не решились доверить секретные операции «по неизвестности о способностях его к сему делу». В Минской конторе «особый чиновник» «по слабости здоровья испросил увольнение от службы», а заменить его оказалось некем^[314]. Поэтому в некоторых случаях допускалось отступление от общих правил. «По уважению благонадежности <…> и верности к службе» Козодавлев доверил проводить перлюстрацию подольскому губернскому почтмейстеру, почтмейстерам в Гродно, Брест-Литовске, Радзивилове. В последнем из этих городов, «по обширности иностранной корреспонденции», к секретным делам пришлось допустить и помощника почтмейстера^[315].

После окончания войны с Наполеоном и передела границ к традиционным объектам политического наблюдения добавились новые российские подданные, к которым власть не питала доверия. Это, конечно, прежде всего относилось к уроженцам польских и литовских губерний. По высочайшему повелению опытные перлюстраторы были направлены в распоряжение В.С. Ланского, назначенного в 1813 году генерал-губернатором и президентом Верховного временного совета по управлению бывшим Великим герцогством Варшавским^[316]. Не довольствуясь этим, главнокомандующий русской армией М.Б. Барклай‐де-Толли 22 марта 1815 года направил «отношение» литовскому и белорусскому военным губернаторам. В нем говорилось: «Как Польских войск офицеры и нижние чины <…> весьма в значительном количестве уволены от службы и отправлены в дома свои, состоящие не только в Герцогстве Варшавском, но и в других российских присоединенных губерниях от Польши, то по уважению настоящих обстоятельств нахожу я нужным иметь за поведением их бдительный секретный надзор». Вслед за этим белорусским военным губернатором принцем А. — Ф.‐К. Вюртембергским или его подчиненными было проявлено чиновничье усердие, не знающее пределов и не считающееся со здравым смыслом.

За подписью принца 13 апреля 1815 года было предписано витебскому гражданскому губернатору: «Также не излишним считаю, дабы Ваше Превосходительство известили по секрету почтовые конторы и экспедиции о сих людях [бывших военнослужащих польских частей наполеоновской армии], дабы письма их прежде отправления вскрываемы были, и если бы открылось в них какое сомнение… брать под арест тех, кои оказались подозрительными». Указание это далее было спущено с нарастающим идиотизмом губернскому почтмейстеру: «Чтобы прежде отправления писем от кого бы то ни было польской нации в заграничные места или в присоединенные от Польши губернии или же в Курляндию вскрывали на оных печати».