Сталин и заговорщики сорок первого года. Поиск истины - Мещеряков Владимир Порфирьевич (читать хорошую книгу txt) 📗
Исаков сказал Симонову, что «этот случай меня потряс». И не только его, но и любого, кто прочитает эти строки. Вот так, порядочек был в Кремле, подумает читатель! Сам Сталин (!) опасался за свою жизнь. Кстати, он же, читатель, может и поинтересоваться: «А в какие годы произошел этот разговор?» Симонов, вроде, со слов самого Исакова уверяет читателя, что это было еще во времена свирепого Генриха Ягоды, то есть в середине 30-годов, после убийства Кирова. Такая, мол, царила атмосфера в Кремле. Но это, не совсем так.
В 1967 году Иван Степанович дал единственное и последнее интервью перед смертью своему соплеменнику Леониду Гурунцу. Маленький рассказ армянского журналиста так и называется «У адмирала Исакова». Леонид Гурунц, почему-то, не с особой симпатией относился к вождю, поэтому в тексте читатель не встретит восторженных эпитетов в адрес Сталина. Тем более, стоит с определенным доверием отнестись к изложенному материалу.
«Я знал, что Сталин хорошо относился к Ивану Степановичу, и хотелось узнать, что он думает о вожде. Иван Степанович не сразу ответил на мой вопрос.
— Давайте лучше попьем кофе, — сказал он. Жена его принесла на подносе две чашки, и мы принялись пить молча, обжигаясь, маленькими глотками. Мне казалось, что адмирал откажется от разговора о Сталине, и после кофе решил переменить тему. Но Иван Степанович начал рассказывать.
— Я встречался со Сталиным сорок два раза…
— Сорок два раза? И все сорок две встречи помните? Не больше и не меньше? — спросил я.
Иван Степанович грустно улыбнулся.
— Мы с Кузнецовым и уцелели потому, что разгадали его характер… Человек он был знающий, — продолжал адмирал, — мы с ним разговаривали по делу как со специалистом, и он во многом разбирался. Но Сталин и нам не верил. В разговоре вдруг возвращался к беседе, которая произошла три — четыре года назад, задавал те же вопросы. Надо было вспомнить и ответить так же, как тогда. Мы с Кузнецовым вели записи о наших встречах. Прежде, чем идти к Сталину по вызову, мы вызубривали вопросы, которые были заданы нам при последней встрече, при предпоследней…
Однажды он вернулся к разговору, который имел место чуть ли не десять лет тому назад. Я сказал то же самое, что десять лет назад. Сталин улыбнулся в усы: „Слово в слово повторили, ничего не забыли“. Я спросил у адмирала, можно ли посмотреть эти записи. Иван Степанович замешкался с ответом.
— Я их сжег, — сказал он, — в годы Хрущева. Он не очень миловал нас, меня и Кузнецова. Не хотелось, чтобы эти записи попали в его руки».
Что значит, по отношению к Сталину: «верил — не верил»? Верить, просто, как человеку — это одно. Сталин и относился с Исакову хорошо, о чем и подтвердил сам Гурунц. Другое дело, доверять, как специалистам, государственным людям — это другое. Сталин обладал феноменальной памятью, которую развил в процессе длительной работы. Он задал вопрос Исакову, как тот говорит, десятилетней давности, и получил ответ его удовлетворивший. Сталин проверил Ивана Степановича, насколько тот помнит существо дела? Только и всего. Согласитесь, как бы выглядел Исаков в глазах Сталина, если бы дал иной ответ? Человеком, который не твердо знает свое дело. В какой мере можно доверять компетенции такого специалиста? Сомнения такого рода, всегда были присущи Сталину, как руководителю государства. Иного, как говориться, и не дано.
Да, но не худшей памятью, надо полагать, обладал и сам Исаков, коли помнил, о чем его спрашивал вождь десять лет назад?
Теперь к вопросу о записях. Так кто же больший тиран-деспот? Сталин, при котором Исаков безбоязненно вел записи или Хрущев, при котором эти записи о прошлом пришлось уничтожить? В какое же время Исаков испытывал больший страх за свою жизнь? И кстати, а вел ли он дневниковые записи при Никите Сергеевиче?
«Сталин не был ни профаном, ни дилетантом, — продолжал адмирал Исаков. — О чем бы ни шел разговор на заседаниях, во всем он основательно разбирался и вносил свои дельные коррективы. И не знал усталости! Заседание могло длиться четыре — пять часов! Однажды оно затянулось, и конца не было видно. Сталин хотел начать обсуждение нового вопроса, которое могло занять еще несколько часов, но вдруг, улыбнувшись, сказал мне:
— На сегодня хватит! Вы, наверное, устали. Я лучше покажу вам новый фильм Чарли Чаплина. Я его еще не смотрел, вместе посмотрим.
Присутствующие стали подниматься со своих кресел. Ногу свою я, наверное засидел, она не послушалась меня, и я не мог сразу подняться на костыль. Сталин с удивительным проворством подошел ко мне, помог подняться и, держа меня за руку, направился к заднему выходу из кабинета, за которым начинался длинный — длинный коридор с высокими глухими стенами, залитый обильным светом так, что ничего вокруг нельзя было видеть. Я шел неуверенно, не видя пола, казалось, вот — вот провалюсь в бездну. Коридор этот под прямым углом ломался, по углам едва угадывались застывшие как изваяния силуэты охраны. Коридор ломался несколько раз то вправо, то влево, пока мы не дошли до небольшого зала с экраном. Я первый раз оказался со Сталиным один на один, и пока мы шли по коридору, не знал, о чем с ним говорить. Было мучительно от обильного света, от того, что идешь, как слепой, не видя ничего под ногами. Я спросил, не слишком ли много света. Сталин не сразу ответил…
— Вы хотели сказать: не слишком ли много охраны?
— Да, пожалуй, и это.
Сталин снова задержался с ответом. Потом медленно, едва слышно, выцедил:
— Не в том беда, что много света или много охраны. Беда в том, что я не знаю, когда и кто из этих негодяев пустит мне в затылок пулю.
— По-моему, — заключил свой рассказ Иван Степанович, — мнительность и подозрительность Сталина к людям были вне всякой меры.
Не трудно было догадаться, что и ослепительный свет в коридоре тоже имел свое назначение, был вызван его подозрительностью.
— Что касается его „особой любви“ ко мне или Кузнецову, — продолжал адмирал, — это заблуждение. Любой из нас мог стать жертвой, допусти в обращении с ним хотя бы малейшую оплошность. Мы с Кузнецовым были крайне осторожны и предупредительны. И немного подумав, добавил: — А может быть, обжегшись на многих просчетах, на ощутимых потерях, поредевших рядах военачальников, он берег нас как военных специалистов?»
Чтобы читателю было более понятно, что произошло на заседании в кабинете Сталина, необходимо дать небольшое пояснение. Контр-адмиралу Исакову, бывшему в должности заместителя командующего и члена Военного совета Закавказского фронта (с августа 1942 года) было поручено координировать действия Черноморского флота, Азовской и Каспийской флотилий с операциями фронтов. Исаков стал одним из руководителей битвы за Кавказ. 4 октября 1942 года, когда немецкие войска рвались к Туапсе, Иван Степанович попал под бомбежку на Гойтхском перевале и был тяжело ранен в бедро. В суете боевой обстановке только через двое суток удалось доставить его в госпиталь. Из-за начавшейся гангрены потребовалось ампутировать левую ногу. После тяжелого ранения в 1942–1943 годах адмирал находился на лечении. Есть утверждение, что уже в мае 1943 года он вернулся в Москву, в свой кабинет. Таким образом, его посещение Сталина в Кремле состоялось, чуть позже.
Может, стоит сравнить осколочное ранение Исакова, который только через двое суток был доставлен в госпиталь и в результате гангрены, ему вынуждены были ампутировать ногу, — с пулевым ранением в ногу генерала Ватутина? Первый, даже в результате начавшейся гангрены остался жив, правда, потеряв ногу, другой же, в более «тепличных» условиях расстался с жизнью от раны, которая, по мнению академика Н. Бурденко, не представляла особой опасности. Видимо, Ивану Степановичу повезло больше от того, что рядом не оказалось Хрущева?
