Небо истребителя - Ворожейкин Арсений Васильевич (электронные книги без регистрации .txt) 📗
В 1943 году, в разгар наступления фашистов под Курском, восьмерка наших истребителей поднялась на прикрытие наземных войск. Над фронтом с высоты ее атаковала тоже восьмерка фашистских «мессершмиттов» и «фоккеров». Сразу один наш «як» и немецкий истребитель были сбиты. Образовалась свалка. В этой свалке вспыхнул еще один фашистский истребитель. Небо дышало огнем, и в нем висели парашютисты. Картина жестокого боя.
В восьмерке советских истребителей летели два молодых летчика. Это была их первая встреча с противником. Один дрался хорошо. У другого от испуга дрогнуло сердце. Он потерял самообладание и самовольно вышел из боя. Но в страхе он не мог определить свое местонахождение. Летел на восток, пока не израсходовал весь бензин. Приземлился в поле.
Невдалеке от места вынужденной посадки находился учебный авиационный полк. Его командир сам привез нашего «бегуна». Узнав, что мы в этой схватке сбили пять фашистских самолетов, а сами потеряли два, в том числе этого «бегуна», командир с возмущением сказал: «А мне трусишка наплел, что фашистских истребителей было в два раза больше и чуть ли не все наши летчики погибли».
Второй пример я привел из своего горького опыта. Это произошло во время боев на Халхин-Голе. Мы тогда полетели прикрывать наземные войска от ударов вражеских бомбардировщиков. У нас было двенадцать истребителей, а дорогу нам преградило более тридцати японских. Но вскоре к нам пришла помощь. Самураи начали поспешно выходить из боя. Один оказался у меня в прицеле. И близко. Очередь! Сбитый мною вражеский самолет загорелся. Очень красиво горел. Короткие секунды восторга, радости — и противник использовал это, окатил меня сзади очередью. Только тут я опомнился. Хорошо, что японские пулеметы только просигнализировали об опасности. Пули загрохотали по бронеспинке. Рывком я вывернул истребитель из-под огня, отделавшись только двадцатью двумя пулевыми пробоинами в фюзеляже и хвостовом оперении…
Две недели спустя после гибели Кудрявцева в часть приехала его мать. На похоронах она не присутствовала из-за болезни: ее подкосило сообщение о смерти сына. Теперь, сидя на стуле в кабинете командира полка, она крепилась, хотя бледность лица и хрипота в голосе выдавали ее состояние. Во время войны матери отправляли на фронт сыновей. Многие из них не вернулись. Тогда это было понятно и объяснимо. И у матери Кудрявцева муж погиб на войне. Но вот как объяснить, что ее единственного сына, наследника семьи Кудрявцевых, не стало в мирное время? И я решил, ничего не скрывая, рассказать все о ее сыне. От характеристики на отчисление из авиации до совершенного им подвига.
В народе говорят, что большое горе не кричит, большое горе — молчит. И мать Кудрявцева, не шелохнувшись, выслушала меня. Потом тяжело вздохнула:
— А он мне писал, что его дела по службе идут нормально. Спасибо за заботу и хорошие слова о моем сыне, — встала было, но, спохватившись, тут же извинилась за свою забывчивость, села. — Хочу с вами посоветоваться. О Лиде. Она была женой моего сына. Золотой человек! По своей сердечности хочет переехать ко мне в Сормово. Говорит, нам вместе будет легче. Я живу одна. Комната неплохая. И вот никак не решусь: брать ее к себе или нет?
Мне пришли на память слова известной русской песни: «Жена найдет себе другого, а мать сыночка никогда». И сразу подумал: «Лида молода, красива, может здесь еще выйти замуж. Женихов много». Хотел было сказать об этом, но Софья Леонидовна опередила:
— Лидочка-то беременна. А у нее нет ни отца, ни матери. Она жила со старшей сестрой, а у той муж и дети. Может, Лидочка права, нам вдвоем будет легче? Что бы вы посоветовали?..
Халатность, беспечность и недисциплинированность в работе. Сколько горя и страданий эти пороки приносят людям! Как надо нам к таким явлениям и людям, породившим эти пороки, быть беспощадными! Я посмотрел на часы. Через десять минут партийное собрание. Мысленно твердо решил: настаивать, чтобы Бутова исключили из партии. Но что ответить матери?
— Посоветовать, — тихо сказал я. — Конечно, вам вдвоем будет жить лучше, чем одной. Да и ребенок станет для вас радостью.
— Вот и я так думаю, — подхватила мать. Заметив, что я посмотрел на часы, заспешила. — Так я пойду?
Горе матери щемящей болью отзывалось в моем сердце, будто сам я потерял единственного сына. Это заставило меня как-то по-новому взглянуть на летчика, который принял смерть ради жизни других людей. Подвиг Кудрявцева. Мне стали ясны его глубинные причины. В нем, как нигде, отразилось, что жизнь родителей является наследием их детей. А жизнь отца и матери Кудрявцева и их сына является не только их личной жизнью, но и частью истории нашей Родины…
Собрание открыл секретарь партийного бюро полка Федор Бабий. Старый партийный работник, призванный в армию во время войны, он сам никогда не летал, но партийное дело знал хорошо. Спокойный, рассудительный, он любил пофилософствовать. В такие моменты плотная его фигура как бы наливалась силой. Тенорок исчезал, голос становился басовитым. Так было и на заседания партийного бюро, где решалось, исключить Бутова из партии или объявить ему строгий выговор. Бабий настаивал на исключении:
— Из-за халатности Бутова погиб лучший из молодых летчиков полка. За такие дела на фронте отдавали под трибунал. Я за исключение Бутова.
Голоса раскололись. Три — за исключение, три — за строгий выговор. Бабий вскочил с места и несколько раз на своих коротких ногах словно прокатился вокруг стола, за которым сидели члены бюро.
— Как же так?! Неужели его можно оставить в партии? Где же ваша партийная совесть? Подумайте.
Проголосовали еще раз. Результат не изменился.
На собрании по делу коммуниста Николая Бутова выступило шесть человек. Все критиковали его, но никто не внес своего предложения о мере наказания. Многие причину катастрофы увязывали с бывшим инженером полка Спиридоновым. Тот относился к своему делу с непозволительной для авиаторов халатностью. Его стиль работы передался Бутову.
Перед голосованием предоставили последнее слово Бутову. Он изменился до неузнаваемости. Состарился. Лицо побледнело и осунулось. Он не говорил, а с трудом, с душевной болью выдавил из себя:
