Говорят сталинские наркомы - Куманев Георгий Александрович (читаем книги онлайн бесплатно полностью без сокращений TXT) 📗
Г. А. Куманев: Как Вы оцениваете деятельность Лазаря Моисеевича Кагановича как наркома упомянутых Вами двух промышленных наркоматов, а также Наркомата путей сообщения? Каков был стиль его работы, компетентность, исполнительность, отношение к людям, своим подчиненным?
Н. К. Байбаков: Меня в то время судьба с «железным наркомом» Кагановичем связала довольно крепко. В течение нескольких лет я работал под его непосредственным руководством в качестве заместителя и даже первого заместителя, часто встречался с ним на коллегиях, различных совещаниях, много раз бывал у него в кабинете, где проходили и личные беседы с глазу на глаз. Конечно, все сослуживцы наркома прекрасно знали, насколько близок был тогда Каганович к Сталину, и такая близость приводила некоторых простых смертных в трепет, вызывала чувство большого почтения и страха.
Основания опасаться необузданной вспыльчивости и гнева этого ближайшего соратника вождя были небеспочвенными. Ему ничего не стоило, толком не разобравшись, кто же виноват в срыве какого- нибудь дела, в чрезвычайном происшествии и т. п., грубо обругать, оскорбить и даже ударить подчиненного. Иногда все доходило до того, что Лазарь Моисеевич грозил тяжелыми карами и тюрьмой за невыполнение его указаний. И, к сожалению, эти угрозы зачастую не оказывались пустыми словами: некоторые сотрудники Кагановича вдруг бесследно и навсегда исчезали…
Прямо Вам скажу, Георгий Александрович, если говорит о том, кто больше всего уничтожил людей, кто был инициатором многих арестов, террора, то я привел бы имена двух деятелей. Это, конечно, и прежде всего, Берия и затем Лазарь Каганович.
Г. А. Куманев: А как Мехлис?
Н. К. Байбаков: Лев Захарович Мехлис был фигурой помельче, и он сыграл свою весьма отрицательную роль, хотя у него были и некоторые плюсы…
Но продолжу о Кагановиче. Когда Молотова, Маленкова и Кагановича на июньском (1957) Пленуме ЦК КПСС вывели из состава
Президиума и ЦК партии, вдруг через пару дней мне звонит секретарь ЦК Фурцева:
— Николай Константинович, есть просьба, чтобы Вы выступили на собрании одной партийной организации, где на па рту чете состоит Каганович, и доложили об итогах июньского Пленума.
— А почему такая просьба адресована мне?
— Никита Сергеевич сказал, что Вы с Кагановичем непосредственно работали, хорошо знаете его.
— Ну, что ж, говорю, буду готовиться к выступлению.
Зная характер Лазаря Моисеевича, я, конечно, подготовился» В назначенное время пришел в ту партийную организацию. Это был какой–то кожевенный завод, кажется, обувной. Каганович там лет 25 находился на партучете.
Пришел он на собрание с палочкой. Привела его дочь. Сел в первом ряду. Предоставили мне слово для сообщения. После моего выступления посыпались вопросы, на которые я отвечал.
Потом председательствующий обратился к Кагановичу и предложил ему высказать свою точку зрения. Тот вышел на трибуну и сказал примерно следующее. Я, мол, прошу всех вас понять меня. Вот прошел Пленум ЦК, и я считаю: правильно сделали, что нас вывели из состава Президиума и Центрального Комитета. Но я вас прошу ~ не исключайте меня из партии и не выгоняйте из Москвы. А далее начались разные напоминания со стороны Кагановича такого характера: «Вот, Мария Ивановна, помните, я Вам квартиру устраивал?» «А Вы, Федор Петрович, помните, как я Вашего сына в институт помог зачислить?» «А Вы, Иван Иванович, надеюсь, не забыли, что только благодаря моему вмешательству было закрыто Ваше персональное дело, когда Вас оклеветали?» и т. д. и т. п. Заплакали две женщины и ушли. Обстановка стала меняться. Я вижу, чем пахнет: могут решения Пленума ЦК не одобрить. И попросил слова: дайте, мол, мне возможность поговорить более подробно. Я с собой захватил ряд приказов Кагановича и некоторые документы с его кровавыми резолюциями. Они хранились в подвальной части архива на площади Ногина. Когда я собирался на это партийное собрание, то получил разрешение ознакомиться с материалами, связанными с деятельностью Кагановича, и снять несколько копий.
После того как я зачитал несколько бумаг и процитировал резолюции наркома, атмосфера в зале стала меняться: лица у коммунистов приняли суровый вид. Послышались возгласы: «Позор!», «Вон из партии!» и т. п. А документы свидетельствовали, что Каганович без всякого разбирательства пересажал и отдал под суд большое количество угольщиков, строителей, были там и нефтяники…
Г. А. Куманев: Пострадало немало и железнодорожников.
Н. К. Байбаков: Ну, да, конечно. На то и «железный», силовой нарком…
О нем можно еще многое рассказать, много отрицательного.
Один раз он так меня шарахнул! Взял за грудки и бросил на стол. А почему? Потому что я, не переговорив с глазу на глаз с Арутюновым
— первым заместителем наркома путей сообщения, — пришел к Кагановичу и нажаловался, что железнодорожники не вывозят нефть из Ишимбая, промысла стоят.
— А ты звонил Арутюнову? — спрашивает он.
Отвечаю, что по телефону с Арутюновым я дважды говорил. Но Кагановича телефонные переговоры не удовлетворили:
— Что за бюрократизм такой?! Надо было поехать к Арутюнову или вызвать его к себе и принять конкретное решение!
— Но ведь я приехал к Вам, Вы же и нарком путей сообщения. Прошу Вашего вмешательства. Дело стоит.
— А–а–а. Вот как! Все за вас должен делать нарком!
И как хватанул меня, и как толкнул: «Мне таких бюрократов не нужно!» Я мог бы упасть на пол, но успел ухватиться за край стола и повалился на него. В ярости при мне он разбил стекло на своем письменном столе и прокричал:
— Езжай немедленно в НКПС! И чтоб цистерны были!
Такое с ним нередко случалось. Часто бил и телефоны, особенно
телефонные трубки. Таков был «руководящий стиль» Кагановича, стиль грубый, недопустимый в общениях с людьми, тем более когда человек занимает столь высокий пост.
Вы спрашиваете, Георгий Александрович, о компетенции Кагановича. Могу засвидетельствовать, что по крайней мере нефтяное дело наш нарком нефтяной промышленности не знал, а о нуждах нефтяников имел весьма поверхностное представление. Поэтому работать рядом с Кагановичем, да еще в ранге первого заместителя было очень нелегко. И все мы испытывали огромную физическую нагрузку. Не последнюю роль играл здесь Лазарь Моисеевич, являя собой образец нечуткого, просто безжалостного руководителя.
Работали мы как: придешь на службу в 10 часов, а только в 4–5 утра уходишь. Пока Сталин не уйдет, не уходили. Позвонит Поскребышев всем ближайшим соратникам вождя, сообщит, что Сталин уехал отдыхать, лишь тогда они уезжали вслед за ним: и Молотов, и Берия, и Маленков, и Микоян, и Вознесенский, и Ворошилов, и Андреев… Мы же, наркомы, заместители, — сразу после них. Но в нашем наркомате часто и так бывало: почти все члены Политбюро расходились по домам, а Каганович начинал обзванивать своих заместителей, вызывал к себе и давал задания. А каждое из них, как всегда, было срочным: к 11 часам утра составить проект такого–то программного решения или подготовить такую–то подробную справку. Спрашиваешь:
— Лазарь Моисеевич, а когда спать–то?
— Вы — молодой человек. Можете и не поспать.
— Хорошенькое дело, а как же без сна работать?..
Разумеется, все необходимые материалы мы готовили к указанному сроку с большим старанием и большой ответственностью. Но когда Каганович возвращался на работу, до него не всегда доходил смысл представленного нами документа. С раздражением он комкал бумагу, бросал ее в корзину, а мы, исполнители, получали новые указания от недовольного наркома.
Кагановича не интересовала личная жизнь его коллег, а если интересовала, то чисто формально. Личной жизнью у нас была только одна работа. Она поглощала каждого из руководящих работников наркомата буквально целиком. Не было возможности сходить в кино или театр, побывать на рыбалке. Выходных дней и отпусков по существу не было. Однажды наш неутомимый нарком, указав на меня управляющему делами, сказал:
