«Украинский вопрос» в политике властей и русском общественном мнении (вторая половина XIХ в.) - Миллер Алексей (полные книги TXT) 📗
В стихах середины 1840-х Т. Шевченко впервые с огромной эмоциональной силой сформулировал идею «миллениарного» воскрешения Украины, ее особой будущности и оказал решающее воздействие на идейное развитие участников Кирилло-Мефодиевского общества [116]. Члены общества — Н. И. Костомаров, П. А. Кулиш и Н. М. Белозерский — стали, наряду с Т. Г. Шевченко, тем поколением, которое превратило украинофильство в националистическую идеологию [117].
Это новое, в значительной мере уже разночинское и, во всяком случае, вполне народническое по убеждениям поколение украинофилов не сменило в строгом смысле слова прежнее поколение, носителей традиционного регионального патриотизма, но жило и действовало бок о бок с ним. Взаимоотношения этих двух поколений до сих пор изучены плохо. Между тем «старые» украинофилы часто оказывали новому поколению существенную поддержку, при этом далеко не всегда разделяя, а порой даже не понимая их цели.
В творчестве членов киевского общества, в особенности у Костомарова, очевидно влияние польского романтизма, прежде всего |56А. Мицкевича. Заимствовались форма и стиль, заимствовались некоторые идеи, но при этом антипольские настроения в украинском украинофильстве были весьма сильны [118]. (Позднее, в 60-е и 70-е гг., украинские активисты часто специально подчеркивали свою антипольскость как своего рода свидетельство благонадежности в глазах русского общественного мнения, враждебно настроенного к полякам.)
Сам термин «украинофильство», скроенный по образцу уже ставшего к тому времени привычным «славянофильства», впервые, похоже, появляется в связи с делом Кирилло-Мефодиевского общества или, как еще его называли, братства. В первоначальном секретном докладе шефа жандармов А. Ф. Орлова царю о расследовании дела Кирилло-Мефодиевского общества говорится: «В Киеве же и Малороссии славянофильство превращается в украинофильство. Там молодые люди с идеею соединения славян соединяют мысли о восстановлении языка, литературы и нравов Малороссии, доходя даже до мечтаний о возвращении времен прежней вольницы и гетманщины» [119].
Разгромив едва возникшее Кирилло-Мефодиевское общество, власти обошлись с его участниками (за исключением Т. Шевченко и А. Гулака) по меркам николаевского времени довольно мягко.
П. А. Зайончковский, изучивший следственное дело общества, пришел к выводу, что в крайне узком кругу высших сановников, включая и Николая I, взгляды кирилло-мефодиевцев были верно оценены как попытка формулирования программы украинского национального движения. Сам Николай I прямо связывал возникновение общества с влиянием польской послеповстанческой эмиграции: «Явная работа той же общей пропаганды из Парижа; долго этой работе на Украйне мы не верили; теперь ей сомневаться нельзя» [120]. Не желая подталкивать малороссов к союзу с поляками и учитывая также, что круг распространения идей кирилло-мефодиевцев был крайне узким, власти решили не обострять обстановку жесткими репрессиями и сохранить в тайне истинный характер дела. В записке III отделения ясно говорилось: «Еще более надлежит быть осторожными в отношении к Малороссии, хотя там, от молодых украйнофилов, подобных Шевченко и Кулишу, быть может, обращаются идеи об отдельном существовании, даже между людьми более степенными, нежели сами украйнофилы, но строгие меры сделают для них еще дороже запрещенные мысли и могут малороссиян, доселе покорных, поставить в то раздраженное против нашего правительства положение, в каком находится, особенно после мятежа, Царство Польское. Полезнее и справедливее будет не |57показывать и вида малороссиянам, что правительство имело причину сомневаться, не посеяны ли между ними вредные идеи, и принять меры в отношении к ним совершенно противоположные тем, которые принимались в Царстве Польском» [121]. В полном согласии с этой тактикой управляющий 1-й экспедицией III отделения М. М. Попов посетил в камере Костомарова, который давал до этого вполне откровенные показания, и прямо посоветовал ему, что тот должен написать о целях общества, чтобы избежать сурового наказания, и даже дал в качестве образца показания Белозерского, с которым, по-видимому, уже провел аналогичную работу [122]. В дальнейшем сконструированная тогда версия о стремлении кирилло-мефодиевцев объединить славян под скипетром русского царя и стала официальной. Распространение подлинной информации о выводах следствия было строго ограничено. Распоряжение Николая I о подчинении Киевского учебного округа непосредственно генерал-губернатору Д. Г. Бибикову было дано «не оговаривая причин» [123]. Циркуляр, разосланный Уваровым в университеты в качестве официальной реакции на дело Кирилло-Мефодиевского общества, оказался столь невразумительным, что попечитель Московского университета граф С. Г. Строганов, не знавший сути дела, даже отказался оглашать его профессорам как совершенно непонятный.
В последние годы царствования Николая I власти довольно внимательно следили за проявлениями «малороссийского особничества». Однако в силу того, что оценка идеологии Кирилло-Мефодиевского общества как сепаратистской и националистической не вышла за теснейший, насчитывавший буквально несколько человек, круг высших сановников, основная масса чиновников продолжала придерживаться официальной версии. Это хорошо видно из дела канцелярии министра народного просвещения по Главному Управлению по делам цензуры (далее ГУЦ), начатого в 1853 г. в связи с конфликтом киевского цензора Д. Мацкевича с киевской Временной Комиссией для разбора древних актов по поводу издания «Летописи гадячского полковника Григория Грабянки» [124]. Цензор полагал, вполне в согласии с изначальными планами учредившего эту Комиссию правительства, что «главная цель учреждения ее (комиссии.— А. М.) состоит в обнародовании не актов, доказывающих отдельную историческую самобытность Малороссии, а присутствие русского элемента в возвращенных от Польши губерниях» [125]. Мацкевич напоминал также, что в связи с делом Кирилло-Мефодиевского общества последовало распоряжение не дозволять перепечатывания прежде разрешенных сочинений Т. Шевченко, П. Кулиша и Н. Костомарова, поскольку «в этих сочинениях авторы |58стараются выставить прежнее положение Украйны в выгоднейшем свете в сравнении с нынешним и возбудить сожаление об утрате старинной вольницы» [126]. Разбиравший дело чиновник для особых поручений Волков был с цензором солидарен, указывая в докладе министру народного просвещения С. С. Уварову, что «Малороссияне никак не могут забыть ни своей Гетманщины, ни своей казацкой вольности, ни своих прав, ими потерянных» [127]. В свою очередь Уваров в письме министру внутренних дел от 27 апреля 1854 г. напоминал высочайшее повеление от 1847 г., «чтобы писатели рассуждали возможно осторожнее там, где дело идет о народности или языке Малороссии и других подвластных России земель, не давая любви к родине перевеса над любовью к отечеству — Империи, изгоняя все, что может вредить последней любви, особенно о прежнем, будто бы необыкновенно счастливом положении подвластных племен» [128]. Таким образом, на всех уровнях имперской власти от министра до рядового цензора «малороссийское особничество» рассматривалось прежде всего как проявление традиционалистского местного регионального патриотизма, как своеобразный пережиток старины, обреченный отойти в прошлое, но не как начало модерного украинского национализма, каковым в действительности была деятельность Шевченко, Кулиша, Костомарова и других украинских активистов их поколения [129].
