Мифы древнего мира - Беккер Карл Фридрих (электронная книга TXT) 📗

В награду за этот подвиг консул подарил Децию золотой венок, 100 быков и, сверх того, необыкновенно красивого белого быка с позолоченными рогами. Всем воинам, участвовавшим в этом походе, был назначен пожизненно двойной паек хлеба, по одному быку и по две туники. Когда были розданы награды, воины с громкими кликами, в знак своей признательности, возложили на Деция венок из трав, второй венок был возложен на Деция его отрядом. Украшенный этими почетными знаками отличия, Деций принес в жертву Марсу прекрасного белого быка, а сто быков отдал воинам, которые принимали участие в смелой операции. Для этих же воинов было куплено на собранные деньги по фунту меда и фляге вина. Все это было съедено и выпито при всеобщем веселье.

Последствия этой первой войны были для римлян весьма благоприятны. По окончании похода, который продолжался лишь год, они завладели Капуей. Но их победоносное шествие было внезапно остановлено серьезной опасностью.

В промежутке между первой и второй самнитскими войнами на востоке велись Александром его знаменитые завоевательные походы (334…325 г.). Македонский герой встретил у греческих историков единодушный восторг, и они не переставали превозносить его деяния. Римскому же историку Ливию эти восхваления показались чрезмерными и подали ему повод задаться вопросом, можно ли допустить, что, если бы Александр после покорения Азии направился против римлян, он точно так же победил их? Для разрешения этого вопроса Ливии делает сравнение личностей предводителей, военных удач, численности и храбрости войск. У него не вызывает сомнений, что римские полководцы, с которыми пришлось бы вести войну Александру — Манлий Торкват, Пепирий Курсор, Фабий Максим, оба Деция и другие не уступали Александру ни в способностях, ни в личном мужестве. «И дал ли бы еще, — пишет Ливии, — превзойти в проницательности этому юноше римский сенат, тот самый сенат, о котором только один человек составил себе вполне верное представление, назвав его „советом царей“. Именно в таких выражениях рассказывал Пирру его посол Киней о сильном впечатлении, произведенном на него римским сенатом. Затем Ливии приходит к выводу, что Александр встретил бы со стороны римлян гораздо большее сопротивление, чем со стороны персов, весьма изнеженного народа, во главе которого стоял царь „с женским хвостом“, и что Александр скорее захватил их как военную добычу почти без кровопролития, нежели победил как врагов в серьезном сражении.

Римский щит

Кроме того, по мнению Ливия, войско, которое привел бы с собой Александр, перенявшее персидские нравы и изнеженное, уже не могло бы быть прежним македонским. И сам Александр тоже был бы уже совсем другим. Он явился бы в Италию похожий на Дария, ставший рабом своих страстей, в особенности пьянства. Его военные победы всегда были только результатом его личного счастья и продолжались короткое время — всего десять лет. Их нельзя сравнить с военным счастьем целого народа, который в течение нескольких столетий, хотя и терпел поражения в отдельных сражениях, не проиграл ни одной войны. Что же касается боевых сил, которые Александр мог привести с собой, их численности, вооружения и качества, то самое большее, сколько он мог бы перевезти морем, это 30.000 македонских ветеранов и 4.000 фессалийских всадников. Если бы Александр взял с собой персов, индусов и другие народы, то они были бы для него скорее обузой, чем серьезными, боеспособными воинами. К этому прибавилась бы еще трудность с восполнением убыли в войсках. И в отношении вооружения римляне превзошли бы македонцев. Оружие последних составляли круглый щит и длинные копья. Римляне же были вооружены большим, прикрывающим все тело щитом и цилумом (метательным копьем, дротиком), оружием, которое значительно превосходило копье и применялось как для метания, так и для нанесения удара. Воины в обоих войсках стойки и непоколебимы, соблюдают равнение в рядах и шеренгах. Но македонская фаланга была мало подвижна и сплошь однородна. Римский же боевой порядок был разнообразен, состоял из многих частей и легко был разделяем и вновь соединяем по мере надобности. И кто, говорит Ливии, мог бы сравниться с римлянами в выносливости и стойкости в обороне? Александр может быть и победил бы их в одном сражении, но в конце войны все-таки оказался бы побежденным. Была ли хоть одна битва, сломившая мощь римского народа? Ни Кавдинское ущелье, ни даже впоследствии Канны не сломили ее. По всей вероятности, считает Ливии, Александру, имей он даже вначале успех, пришлось бы все-таки с тоской вспоминать о персах, индусах и невоинственной Азии и признаться самому себе, что доселе ему приходилось вести войну только с женщинами… Если мы как следует подумаем над рассуждениями Ливия, то должны будем признать, что в целом он прав, хотя в оценке тактики и стратегического таланта великого монарха многое он несколько умалил. Можно предположить, что в этом отношении Александр доставил бы римлянам не меньше хлопот, чем впоследствии Пирр в начале своей войны с ними. И в осадном искусстве Александр, без сомнения, превосходил римлян. Об опыте же его ведения войны на море не может быть и речи. На этом поприще римляне вовсе не могли бы померяться с ним силами. Но в конце концов Александр, несмотря на чарующую силу своей личности, побуждавшую его войска к величайшему самопожертвованию, наверное уступил бы, подобно Пирру, непоколебимой стойкости чувства долга римских граждан, непреклонному мужеству и государственной мудрости римского сената.

11. Латинская война.

(340…337 г. до Р. X.)

Хотя латины находились в союзе и племенном родстве с римлянами, сражались и побеждали вместе с ними, говорили с ними на одном языке и имели одну с ними религию, римляне не собирались предоставлять им равные с собой права и признать их своими гражданами. В противоположность могущественным римлянам, латины, как более слабый член союза, оставались в некоторой подчиненности и зависимости. Так как римляне со свойственным им себялюбием преследовали лишь собственные выгоды, нисколько не заботясь о других, то латины очень почувствовали их пренебрежение, в особенности после того, как они самоотверженно содействовали римлянам в покорении Веий и в победах первой самнитской войны. В конце концов, устав от беспощадной политики римлян, латины в 341 году отправили обоих преторов Латинского союза, состоявшего из старинных городов: Тибура, Пренесты, Ариции, Ланувии, Велитры и других, в Рим доложить сенату о притеснениях, учиняемых латинянам и об их требованиях. Они хотели, чтобы в будущем один из консулов и половина сенаторов избирались из латинян. Требование это, несмотря на всю его справделивость, было с негодованием отвергнуто, и латинские послы, чтобы не пасть жертвами народной ярости, вынуждены были с величайшей поспешностью выехать из Рима.

После такого поступка с латинским посольством война стала неизбежностью. При первых же признаках подозрительного брожения в латинском городе Лацие римляне поспешили заключить мир с самнитянами, нисколько не заботясь при этом, что вступают в союз с ними против своих же кровных, до сих пор всегда верных им союзников. Кампания, жители которой всегда держали сторону римлян, сделалась театром войны. Предания повествуют о двух ужасных человеческих жертвах, из которых одна была вызвана требованиями римской воинской дисциплины, а другая любовью римлян к своему отечеству. [13]

Римское войско в ожидании битвы стояло у подошвы горы Везувия. Со стороны консулов последовало строгое приказание избегать всякого столкновения с неприятелем, в особенности единоборства. Приказание это было вызвано опасением, что, вследствие существования между—воюющими всевозможных дружественных и родственных отношений, будет нарушен порядок военной дисциплины. Сын консула Манлия Торквата, Т. Манлий, командовавший отрядом всадников, во время рекогносцировки слишком близко подъехал к неприятельскому стану. Там в это время находился лично ему известный предводитель неприятельской конницы Геминий Меттий. Между ними завязался разговор. «С одним только отрядом, — сказал Геминий насмешливо, — вы хотите сражаться и с латинами, и с их союзниками? Что же в это время будут делать консулы и консульские войска?» «Они вовремя придут на место, — отвечал Манлий, — и вместе с ними явится сам всемогущий Юпитер, как свидетель нарушенного вами договора. Если при Регильском озере мы дали вам знать о себе, то здесь приложим все усилия, чтобы навсегда отбить у вас охоту вступать с нами в битву». На это Геминий, отъехавший несколько от своих, возразил: «А не желаешь ли ты, пока наступит день битвы, померяться со мной силами, чтобы теперь же, по исходу нашего единоборства заключить, насколько латинский всадник превосходит римского?» Под влиянием ли гнева или стыда отказаться от состязания, увлекаемый ли непреодолимой силой рока, юноша воспламенился мужеством. Забыв о приказе отца и распоряжении консулов, он опрометью бросился в бой, последствия которого, выиграл бы он его или нет, были бы для него одинаковы. После того, как остальные всадники очистили место как бы для представления, Манлий и Меттий бросились друг на друга. И когда они с оружием наперевес столкнулись, то дротик Манлия скользнул по шлему врага, дротик Меттия — по шее лошади Манлия. Тогда бойцы поворотили коней. Манлий, размахнувшись первый, ударил дротиком лошадь Меттия между ушей и та, поднявшись на дыбы, сбросила с себя всадника. Меттий, опираясь на щит и меч, хотел было подняться, но Манлий пронзил его своим дротиком. Удар был так силен, что дротик пробил ему шею и прошел сквозь ребра. Сняв с Меттия его военные доспехи, Манлий в сопровождении своего ликующего отряда возвратился в стан. Не зная, какая участь ожидает его, Манлий тотчас вошел в палатку военачальника, своего отца. «Отец, — воскликнул он, — чтобы всякий знал, что я истинно твой сын, я принял вызов врага и приношу тебе доспехи, снятые с убитого мною неприятеля». Но лишь консул услышал эти слова, как тотчас же отвернулся от своего сына и приказал дать сигнал к сбору воинов. Когда они собрались, консул сказал: «Так как ты, Тит Манлий, не обратил внимания ни на приказания консула, ни на власть родителя и вопреки нашему запрещению сразился с неприятелем вне строя и таким образом дерзко нарушил воинскую дисциплину, которая до сих пор была опорой римского государства, то ты поставил меня перед необходимостью выбирать между государством и личным, семейным интересом. Конечно, моя привязанность к тебе и твое прекрасное желание доказать свою храбрость, к чему ты был увлечен ложным представлением о воинской чести, работают в твою пользу. Но так как, если ты будешь казнен, власть консулов и их приказ останутся нерушимыми, а если оставить тебя не наказанным, они навсегда потеряют свое значение, — то я уверен, что ты сам, если только в жилах твоих течет хоть капля моей крови, не откажешься восстановить своей казнью попранную твоим поступком воинскую дисциплину. „Ликтор, иди и привяжи его к столбу!“