Горечь войны. Новый взгляд на Первую мировую - Фергюсон Ниал (читать книги онлайн бесплатно без сокращение бесплатно .TXT, .FB2) 📗
Наше подсознание не верит в собственную смерть, оно считает себя бессмертным… Вероятно, здесь кроется тайна героизма. Рациональное обоснование героизма зиждется на суждении, согласно которому собственная жизнь может показаться человеку менее ценной, чем некие абстрактные универсальные ценности. Но, по моему мнению, героизм чаще бывает безотчетным, инстинктивным и импульсивным. Обычно он никак не связан со столь высокими мотивами, а скорее подчиняется максиме… “несмотря на опасности, ни черта с тобой не сделается” [59] {1891}.
Или, как распевали по дороге на фронт британские солдаты, “В аду звонят колокола// По вам, а не по мне”. Пели они эти слова с иронией, но сражались, веря именно в это. Дополнительно на их восприятие происходящего влиял искаженный временной горизонт. Многие бойцы были почти уверены, что война никогда не закончится. Бекер писал о том, как настрой французских солдат в отношении сроков завершения войны становился все пессимистичнее, пока к 1917 году они окончательно не утратили веру в скорый конец конфликта. Еще в августе 1918 года Андре Кан, как и многие другие, полагал, что война продлится не меньше года {1892}. В 1916 году однополчане Зигфрида Сассуна иронизировали, что когда-нибудь они будут поездом ездить из Англии на фронт, как в мирное время на работу в контору. Годом позже один офицер подсчитал, что при достигнутых на Сомме, при Вими и при Мессинах темпах продвижения к Рейну получится выйти примерно через 180 лет. Многие шутили о том, как будет выглядеть фронт в 1950 году. Сассуну возвращение на передовую снилось еще в 1930-х годах. Айвор Герни умер в 1937 году в сумасшедшем доме, уверенный в том, что война еще продолжается {1893}. Однако в пылу битвы время сжималось. Стоило начаться атаке, как люди, еще недавно мучившиеся от страха смерти, переставали думать о чем бы то ни было, кроме непосредственного будущего. Как выразился Грейвс, “Я не хотел умирать — по крайней мере, пока я не дочитаю «Возвращение на родину»”. В результате бой приносил облегчение: как заметил один французский солдат, “атака избавляла от мук ожидания, исчезавших, стоило начаться делу” {1894}. Об этом — как и о наркотических свойствах сражений — вспоминали многие из ветеранов. Как рассказывал о своем участии в бою у леса Маметц рядовой Королевских валлийских фузилеров:
О смерти я не думал, но и сама жизнь как будто отодвинулась от меня и померкла. Я не мыслил, не чувствовал, не видел. Я двигался вперед мимо деревьев. Навстречу шли люди, неся других людей. Кто-то плакал, кто-то ругался, кто-то молчал. Они были всего лишь тенями, и я ничем от них не отличался. Живые и мертвые — все были ненастоящими… Прошлое и будущее были одинаково далеки и недосягаемы, и ни один мост желания не пересекал пропасть, отделявшую меня от того, кем я был, и от того, кем я надеялся стать {1895}.
Эти чувства, одновременно возвышенные и нездоровые, частично объясняют, почему у солдат, находившихся в самых опасных местах, реже страдал моральный дух. Для этого необходимо было, чтобы у солдата имелось время взвесить свои шансы на выживание. Бой не давал такой возможности. Вместо рациональной оценки шансов бойцы руководствовались внутренними импульсами — и в итоге сражались в полной уверенности, что лично им должно повезти.
Глава 13
Дилемма победителя
Смысл сдачи в плен
Еще одной причиной продолжать сражаться было отсутствие более привлекательных альтернатив. Норман Глэдден позднее вспоминал, что он думал перед Третьей битвой на Ипре: “Если бы у меня был выбор! Но я знал, что его нет”. Но так ли это было — вот в чем вопрос. Определенный выбор у солдат, разумеется, имелся. В предыдущей главе мы рассматривали наиболее трудные варианты: дезертирство, на Западе имевшее мало шансов на успех (особенно для не владеющих иностранными языками томми вроде Эрика Партриджа, которому “даже не хватило храбрости дезертировать”) {1896}, и мятеж как крайнюю форму конфликта с собственным командованием. Сюда же можно добавить самострел и самоубийство, которые, впрочем, встречались сравнительно редко: мало кто решался с гарантией причинить себе боль в настоящем, чтобы избежать возможной боли в будущем.
Между тем был и другой выход: сдаться в плен.
Именно сдача в плен определила итог Первой мировой войны. Несмотря на множество погибших, достичь “уничтожения противника”, к которому в идеале стремилась довоенная германская доктрина, оказалось невозможно. Демографические факторы предполагали, что армии могли более или менее компенсировать свои потери, получая каждый год достаточное количество новых призывников. Вот почему, хотя Центральные державы лучше умели убивать, это не гарантировало им победу. Однако существовала другая возможность — заставить врагов сдаваться в плен такими темпами, что это начнет роковым образом сказываться на боеспособности их армии.
В то время люди прекрасно понимали, что сдающиеся в плен вражеские солдаты — это хороший знак. Примерно 10 % британского фильма “Битва на Сомме” занимают кадры с пленными немцами. Интересно, что в третьей части есть эпизод, в котором британский солдат угрожает германскому пленному, хотя в основном в фильме показывают, как “раненых и деморализованных немцев” угощают выпивкой и сигаретами {1897}. В Германии, в свою очередь, выпускали почтовые открытки с пленными врагами и снимали хронику о том, как колонны пленных проходят через германские города {1898}. Особенно много значила сдача в плен на Восточном фронте в 1917 году. Именно она стала главной причиной военного поражения России. Более половины российских потерь составляли потери пленными. Высокие потери пленными были также у Австрии (32 %) и Италии (26 %). При этом в течение большей части войны для Англии, Франции и Германии этот показатель был заметно ниже. Потери пленными составляли лишь 12 % французских потерь, 9 % германских и 7 % британских.
Как показывает график на рисунке 17, германские солдаты начали массово сдаваться только в августе 1918 года. По одной из оценок, в период с 18 июля до прекращения огня оружие сложили 340 тысяч немцев {1899}. С 30 июля по 21 октября — то есть меньше чем за три месяца — одни только англичане взяли в плен 157 047 германских военнослужащих. Между тем за всю предшествующую часть войны количество немцев, захваченных англичанами в плен, составило всего 190 797 человек. Только за последнюю военную неделю сдались 10 310 немцев {1900}. Это явно показывало, что война заканчивается. При этом статистика по погибшим выглядела совсем иначе. За последние три месяца боев погибли 4225 британских офицеров и 59 311 солдат, в то время как германские потери убитыми в британском секторе составили 1540 офицеров и 26 688 солдат {1901}. Другими словами, проигравшие убивали по-прежнему вдвое эффективнее, чем победители. Но вот по пленным Германия, очевидно, уступала. Это невозможно объяснить, просто сославшись на то, что немцы “устали от войны”, “были деморализованы” или “страдали от голода и холода”. Необходимо также учитывать их отношение к противникам, которым можно было сдаться, и реакцию самих противников на сдачу в плен.