Наука под гнетом российской истории - Романовский Сергей Иванович (лучшие книги .TXT) 📗
Наконец, в научной части Академии Л.Л. Блюментрост предусмотрел три класса (Отделения, как бы мы сказали сегодня): математический, физический и гуманитарный. Первые два включали по 4 кафедры (по 4 вакансии академика), последний-три. Желающих отправиться в неведомую Скифию, пусть и на «довольное жалованье», найти было не просто. В феврале 1725 г. всем русским послам вновь были отправлены специальные указы, обязывающие их продолжить поиск ученых, причем таких, “чтоб по своим контрактам, без сумнения, следовали сюды, для которых здесь все потребное уготовление учинено, и будут содержаны у нас в особливом нашем призрении” [90].
В 1725 г. штат Академии был заполнен. В Петербург прибыли: из Германии Г. Байер (занимал кафедру греческих и римских древностей в 1725-1735 гг.), Г. Бюльфингер (логика и метафизика, 1725 г.), И. Дювернуа (анатомия, 1725 – 1741 гг.), Хр. Мартини (экспериментальная физика, 1725 г.), И.-П. Коль (кра-сноречие и церковная история, 1725-1727 гг.), Бекенштейн (пра-во, 1725-1735 гг.); из Швейцарии – Я. Герман (высшая математика, 1725 – 1730 гг.), Н. Бернулли (механика, 1725-1726гг.), Д. Бернулли (физиология,1725-1730 гг.) [91]. Кроме того, на должность конференц – секретаря – историографа определили математика Хр. Гольдбаха да назначили двух адъюнктов: И. Вейтбрехта и Г. Миллера. Библиотекарем (по сути ученым секретарем) Академии был приставлен И.-Д. Шумахер. В начале декабря 1725г. Сенат назначил Л.Л. Блюментроста первым президентом Петербургской Академии наук.
Понятно, что у каждого приглашенного иностранца была своя «история», своя причина поменять благоустроенную, но неуютную лично для него Европу на никому неведомую Россию. А уже в Петербурге выяснилось – кто из них прибыл для занятий наукой, а кто за легким заработком. Как отмечается в «Истории Академии наук СССР», среди объявившихся в Академии иностранцев “попадались иногда и самозванцы, и явные бездельники, и авантюристы” [92].
Уже в 1727 г. в штате Академии значилось 84 человека, из них 17 академиков (тогда они назывались профессорами), в 1735 году штат вырос до 158 человек, зато число академиков упало до 14 человек.
Сам Петр Великий так и не дождался открытия Академии. Ее первое (рабочее) заседание состоялось 12 ноября 1725 г. Однако еще 15 августа Екатерина I приняла всех академиков, приглашенных в Петербург от имени Петра I. Профессор Я. Гер-ман заявил на этом приеме: “Вы не только не допустили упасть его (Петра. – С.Р.) предначертанию, но подвигли оное с равною энергиею и щедростию, достойной могущественной в мире Государыни” [93]. Торжественное открытие Академии наук в присутствии императрицы Екатерины I произошло 27 декабря 1725г. На него были приглашены все любители «добрых наук». Происходило это торжество в доме Шафирова на Петербургской стороне в присутствии 400 гостей. (Как видим, Указ об учреждении Академии Сенат принял еще 28 января 1724 г., акт же ее открытия состоялся почти через два года. С тех пор историки так и не могут договориться о дате основания Академии наук).
… Итак, Петр создал Академию наук как обычное бюрократическое учреждение, правда привилегированное, ибо подчинил ее лично себе. Последствия подобной «милости» не замедлили сказаться: в продолжение всего XVIII века Академия была в значительной мере «придворным институтом», а задачей академиков – помимо научных исследований – стало развлечение монархов разными хитроумными приборами и заморскими диковинками [94].
Правда, справедливости ради надо заметить, что в самые первые годы существования Академии условия для научного творчества были благоприятны еще и потому, что ученые в значительной степени были предоставлены сами себе, их пока ни о чем не просили, с них ничего не требовали. Просто Двору было не до Академии наук, ибо начавшаяся после смерти Петра I дворцовая чехарда отодвигала Академию в тень от докучливого монаршего зрака. Привело это к отчетливому расслоению внутри самой Академии: таланты проявили себя, а бездари стали кучковаться в различные академические группировки.
… Любопытен и такой разворот вопроса о принудительной посадке науки в российскую почву. В определенном смысле России повезло, но только она не могла этим воспользоваться. Дело в том, что когда история России, по терминологии С.М. Соловьева, перешла из юного возраста в зрелый, что случилось на рубеже XVII и XVIII веков, в Европе, как мы знаем, родилась современная наука. Поэтому сама судьба предоставила России сразу, с чистого листа включиться в «мировую научную работу». Однако чуда не произошло. Россия, как выражались в те времена, не была «приуготована» для этого процесса. На самом деле, для развития национальной науки недостаточно было организовать казенное научное учреждение – Академию наук, мало было пригласить несколько выдающихся ученых. Необходимо, чтобы вся инфраструктура страны оказалась заинтересованной в развитии научного поиска, чтобы результаты труда ученых были востребованы государством и пропитали политическую, экономическую и культурную ткань общества. Ничего этого в России первой половины XVIII века не было и быть не могло.
К тому же Россия, не пережившая Возрождения и Реформации, а знавшая лишь губительный для православия раскол, была вынуждена компенсировать явную недостаточность культурных традиций общества поспешным приобщением к начавшей зарождаться в Европе культуре Просвещения. Приняло это, однако, уродливую форму. Высшее общество мгновенно покрылось непроницаемой пленкой европейского образца, под которой уже не просматривалась традиционная для страны национальная культура, питавшаяся соками еще византийских традиций. С тех пор всю русскую историю можно рассматривать как практически независимое сосуществование двух субкультур – «почвы» и «цивилизации», культуры «народа» и культуры «об-щества» [95].
Но особенно пагубно на развитии российской науки сказалась полная ее зависимость от государства, точнее – от каприза монарха и откровенного пренебрежения к ней чиновничества; невозможность осущестлять свободный научный поиск, а необходимость подстраивать свою работу под «практическую пользу»; наконец, откровенный страх даже малейшего намека на инакомыслие, за что в России всегда расплачивались свободой, а то и жизнью. Когда в 1741 г. Л. Эйлер был вынужден временно уехать из России, то, будучи в Берлине, на вопрос королевы о его необычной молчаливости, Эйлер ответил: “Мадам, я только что прибыл из страны, где людей вешают, если они разговаривают” [96].
Реформы Петра, понятно, встретили яростное сопротивление почти всех сословий. Потому сразу одним из основных инструментов реформ стал политический сыск. Мера для России привычная. В России понимали, что реформы и свободомыслие несовместимы. Реформы всегда инъецировались властью. Перечить ей было нельзя. А так как толкователи того, что такое «плохо», были наиболее рьяными слугами власти, то проще было заставить замолчать всех. Что и делали. Поэтому и при Петре никакого свободного циркулирования идей, кроме тех, что были на потребу цареву делу, не было и быть не могло. Хотя именно он, как никто другой, понимал, что реформы без науки зачахнут. Как выразился Я.А. Гордин, “Демиург строил свой мир, в котором не было места автономии духа” [97].
В то же время, было бы неверно считать, что Петр I, напрямую связывая развитие науки с раскрепощением мысли, боялся свободомыслия, а потому пересаженное им в русскую почву древо знаний долго не желало приживаться. Во-первых, уже в начале XVIII века Петр столь сильно укрепил свое самовлавст-во, что вообще ничего и никого не боялся. К тому же напор его реформаций был столь силен, а царский гнев против сомневающихся был настолько неукротим, что это не только отшибало всякое желание «рассуждать», но даже высшую знать по сути сделало царскими холопами. Во-вторых, в те годы прямой связи между развитием знания и раскрепощением сознания человека вообще не просматривалось, ибо за науку почиталось только вполне конкретное, да к тому же практически полезное дело. Наконец, в-третьих, Петр не культивировал, а насаждал науку, исходя при этом из традиционного для России узко прикладного воззрения на «книжное обучение», лишь перенеся акцент от вопросов душевного спасения к проблемам технического прогресса.
